А. С. Пушкин - "И. И. Пущину", "19 октября 1825", "Капитанская дочка" читать кратко онлайн (читать в сокращении онлайн)

Александр Сергеевич Пушкин

 

(1799-1837)

Пушкин приходит к нам с раннего детства — веселым, лукавым и

добрым сказочником. Проникает в душу волнующим, напевным

стихом. И остается от этого на всю жизнь теплое воспоминание, как о
ласковой материнской руке. Но чем дальше, тем больше мы оглядыва-
емся на свою детскую, первую поэтическую любовь и начинаем замечать
в прозрачной чистоте пушкинского стиха потаенные глубины мыслей и
чувств — одну другой заманчивей.

Вся поэзия Александра Пушкина — это его лирический дневник, в
котором он запечатлевает черты своей личности, своего мировосприятия.
И нам, конечно, хочется ощутить непосредственную близость к поэту,
узнать, как и о чем думал он, какими идеями жил, какие мысли вынаши-
вал, каковы были его взгляды на природу и историю, на те потрясения и
события, которыми так богата была первая треть XIX века.

Ярко проявилось величие личности Пушкина в его отношениях с
друзьями. Можно сказать, что у него был особый дар, особый талант на
дружбу. Дружбой освящена — освящена, иначе не скажешь! — вся его
жизнь и вся его поэзия. Никто из русских поэтов не воспел дружбу так,
как Пушкин. И никто не сказал о неверной дружбе столько горьких слов!

Потребность в постоянном дружеском общении развилась в нем в на-
стоящую духовную жажду, и ни от чего он таг; остро не страдал, как от
долгой разлуки с друзьями. И как бурно, по-детски искренне радовался
Пушкин встрече с друзьями. Как щедро дарил им себя, свое сердце! Как
трогательно умел восхищаться друзьями, как полно жил их радостями
и невзгодами! «Я не встречал людей, — вспоминал Н. М. Смирнов, —
которые были бы вообще так любимы, как Пушкин; все приятели его
делались скоро его друзьями. Он знакомился скоро, и, когда ему кто нра-
вился, он дружился искренне. В большом кругу он был довольно молча-
лив, серьезен, и толстые губы давали ему вид человека надувшегося, сер-
дитого; он стоял в углу, у окна, как будто не принимая участия в общем
веселии. Но в кругу приятелей он был совершенно другой человек; лицо
его прояснялось, он был... разговорчив, рассказывал много, всегда ясно,
сильно, с резкими выражениями, но как будто запинаясь и часто с нерви-
ческими движениями, как будто ему неловко было сидеть на стуле... Он
был самого снисходительного доброго нрава: обыкновенно он выказывал
мало колкости, в своих суждениях не был очень резок; своих друзей он
защищал с необыкновенным жаром...»

Среди лицейских товарищей Пушкина, как во всяком человеческом
обществе, были люди различных взглядов, склонностей, характеров. Его
самый близкий в первые лицейские годы друг — Иван Пущин. Их «ке-
льи» на четвертом этаже Лицея были рядом, под номерами тринадцатым
и четырнадцатым, разделены лишь дощатой перегородкой. До глубокой
ночи беседуют друзья, и никто не слышит их потаенных бесед.’ Покидая
Лицей, Пушкин вписал Пущину «В альбом»:

Ты вспомни быстрые минуты первых дней,

Неволю мирную, шесть лет соединенья,

Печали, радости, мечты души твоей,

Размолвки дружества и сладость примиренья.

Такими же любимыми друзьями Пушкина в Лицее были Антон Дельвиг
и Вильгельм Кюхельбекер. При всей разности характеров друзей Пушкина
объединяли общие черты: душевная щедрость, рано определившееся стрем-
ление служить высоким общественным идеалам, литературе, искусству.

Их дружба не прервалась после окончания Лицея. Когда Пущин уз-
нал, что Пушкин — в ссылке, в Михайловском, он, пренебрегая запре-
тами, поехал его навестить. И вот однажды ранним утром колокольчик
огласил тишину села Михайловского, лошади потащили сани прямо к
крыльцу и «засели в снегу нерасчищенного двора»:

...Поэта дом опальный,

О Пущин мой, ты первый посетил;

Ты усладил изгнанья день печальный.

Ты в день его Лицея превратил.

Увы, это была последняя встреча друзей. И когда Иван Пущин, в свою
очередь, оказался в изгнании (как активный участник восстания декабри-
стов), Пушкин, тоже не без риска, первый прислал ему слова сердечного
привета. В декабре 1826 года он передал с уезжавшей в Сибирь к мужу
А. Г. Муравьевой два стихотворения: одно декабристам — «Во глубине
сибирских руд...», другое лично Пущину — «Мой первый друг, мой друг
бесценный...». Пущин в это время еще томился в крепости. Лишь через
год, 5 января 1828 года, его доставили в Читу, и Муравьева, подозвав

Пущина к частоколу, окружавшему тюрьму, через щель протянула
ему листок с пушкинским стихотворением.

Осень была для Пушкина любимым временем года, осенью он чув-
ствовал прилив творческих сил, но приближение «святой годовщины»
Лицея его особенно волновало. Каждый год 19 октября лицеисты первого
выпуска собирались, чтобы вместе за круговой чашей «день Лицея тор-
жествовать». Не всегда Пушкин мог присутствовать на этих товарище-
ских встречах. Но он всегда был душой с друзьями:

Друзья мои, прекрасен наш союз!

Он, как душа, неразделим и вечен;

Неколебим, свободен и беспечен.

Срастался он под сенью дружных муз.

Куда бы нас ни бросила судьбина,

И счастие куда б ни повело.

Всё те же мы: нам целый мир чужбина;

Отечество нам Царское Село.

Лицейским годовщинам Пушкин посвятил пять стихотворений, и
почти все они полны глубоких раздумий о минувшем и пережитом. Это
всегда своего рода жизненные и творческие отчеты поэта.

Наступило 19 октября 1836 года — день двадцать пятой лицейской
годовщины. В этот день Пушкин закончил повесть «Капитанская дочка»
и на последней странице поставил дату: «19 окт. 1836».

Во второй половине дня он отправился на встречу с товарищами.
Обычно лицеисты первого выпуска праздновали лицейские годовщины в
своем тесном кругу. Но сейчас круг их поредел. Как пишет первый био-
граф Пушкина П. В. Анненков, Пушкин встал, помолчал немного и при
общей тишине начал читать: «...Уж двадцать пятый раз мы празднуем
Лицея день святой». Но, крайне взволнованный, не дочитав, положил
лист на стол и отошел в угол комнаты. Кто-то из товарищей взял со стола
листок с пушкинским стихотворением и продолжал читать:

Припомните, о други, с той поры.

Когда наш круг судьбы соединили.

Чему, чему свидетели мы были!

Игралища таинственной игры,

Металися смущенные народы;

И высились и падали цари;

И кровь людей то Славы, то Свободы,

То Гордости багрила алтари.

Война 1812 года, восстание декабристов, революционные события на
западе Европы, греческое восстание, казнь вождя испанских революцио-
неров Риего — бурное начало XIX века волновало Пушкина и его лицей-
ских товарищей.

Уже находясь на каторге, Кюхельбекер вспоминал в одну из лицей-
ских годовщин, с каким огнем, с какой надеждой, с какой детской сле-
потой все они, товарищи по Лицею, вступали когда-то в жизнь. И спра-
шивал: «Воспомнит ли в сей день священный, в день, сердцу братьев
незабвенный, меня хотя единый друг?»

Друзья не забыли Кюхельбекера в день двадцать пятой годовщины:
Пушкин читал его письма, присланные с каторги. Лицейский праздник
прошел грустно. Собрались в половине пятого, а в половине десятого ве-
чера разошлись.

Через три месяца Пушкина не стало...

Но Г. Волкову и А Гессену

1.    Опираясь на изученное в предыдущих классах, расскажите о детских годах
Пушкина.

2.    Какие люди и обстоятельства влияли на развитие поэтического дарования
Пушкина?

3.    Как связаны годы, проведенные Пушкиным в Лицее, с его последующей жиз-
нью и творчеством?

4.    Какое произведение Пушкина вам особенно близко? Чем оно вас волнует?
Прочитайте любимые вами пушкинские стихи.

И. И. ПУЩИНУ

Мой первый друг, мой друг бесценный!
И я судьбу благословил,

Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,

Твой колокольчик огласил.

Молю святое Провиденье²¹:

Да голос мой душе твоей
Дарует то же утешенье!

Да озарит он заточенье
Лучом лицейских ясных дней!

 

•А- * *

Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,

Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.

Несчастью верная сестра,

Надежда в мрачном подземелье.
Разбудит бодрость и веселье,

Придет желанная пора:

Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,

Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас.

Оковы тяжкие падут.

Темницы рухнут — и свобода
Вас примет радостно у входа,

И братья меч вам отдадут.

19 ОКТЯБРЯ 1825

Роняет лес багряный свой убор,

Сребрит мороз увянувшее поле,

Проглянет день как будто поневоле
И скроется за край окружных гор.
Пылай, камин, в моей пустынной келье;
А ты, вино, осенней стужи друг,

Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук.

Печален я: со мною друга нет,

С кем долгую запил бы я разлуку,

Кому бы мог пожать от сердца руку
И пожелать веселых много лет.

Я пью один; вотще воображенье
Вокруг меня товарищей зовет;

Знакомое не слышно приближенье,

И милого душа моя не ждет.

Я пью один, и на брегах Невы
Меня друзья сегодня именуют...

Но многие ль и там из вас пируют?

Еще кого не досчитались вы?

Кто изменил пленительной привычке?
Кого от вас увлек холодный свет?

Чей глас умолк на братской перекличке?
Кто не пришел? Кого меж вами нет?

Он не пришел, кудрявый наш певец,

С огнем в очах, с гитарой сладкогласной:
Под миртами Италии прекрасной
Он тихо спит, и дружеский резец
Не начертал над русскою могилой
Слов несколько на языке родном,

Чтоб некогда нашел привет унылый
Сын севера, бродя в краю чужом.

Сидишь ли ты в кругу своих друзей,
Чужих небес любовник беспокойный?
Иль снова ты проходишь тропик знойный
И вечный лед полунощных морей?
Счастливый путь!.. С лицейского порога
Ты на корабль перешагнул шутя,

И с той поры в морях твоя дорога,

О волн и бурь любимое дитя!

Ты сохранил в блуждающей судьбе
Прекрасных лет первоначальны нравы:
Лицейский шум, лицейские забавы
Средь бурных волн мечталися тебе;

Ты простирал из-за моря нам руку.

Ты нас одних в младой душе носил
И повторял: «На долгую разлуку
Нас тайный рок, быть может, осудил!»

Друзья мои, прекрасен наш союз!

Он, как душа, неразделим и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен.

Срастался он под сенью дружных муз.

Куда бы нас ни бросила судьбина
И счастие куда б ни повело,

Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.

Из края в край преследуем грозой,
Запутанный в сетях судьбы суровой,

Я с трепетом на лоно дружбы новой.

Устав, приник ласкающей главой...

С мольбой моей печальной и мятежной,

С доверчивой надеждой первых лет,
Друзьям иным душой предался нежной;

Но горек был небратский их привет.

И ныне здесь, в забытой сей глуши,

В обители пустынных вьюг и хлада,

Мне сладкая готовилась отрада:

Троих из вас, друзей моей души,

Здесь обнял я. Поэта дом опальный,

О Пущин мой, ты первый посетил;

Ты усладил изгнанья день печальный,

Ты в день его Лицея превратил.

Ты, Горчаков, счастлив ец с первых дней,
Хвала тебе — фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной:

Всё тот же ты для чести и друзей.

Нам разный путь судьбой назначен строгой;
Ступая в жизнь, мы быстро разошлись:

Но невзначай проселочной дорогой
Мы встретились и братски обнялись.

Когда постиг меня судьбины гнев.

Для всех чужой, как сирота бездомный.

Под бурею главой поник я томной
И ждал тебя, вещун пермесских дев,

И ты пришел, сын лени вдохновенный,

О Дельвиг мой: твой голос пробудил
Сердечный жар, так долго усьгаленный,

И бодро я судьбу благословил.

С младенчества дух песен в нас горел,

И дивное волненье мы познали;

С младенчества две музы к нам летали,

И сладок был их лаской наш удел:

Но я любил уже рукоплесканья.

Ты, гордый, пел для муз и для души;

Свой дар, как жизнь, я тратил без вниманья,
Ты гений свой воспитывал в тиши.

Служенье муз не терпит суеты;

Прекрасное должно быть величаво:

Но юность нам советует лукаво,

И шумные нас радуют мечты...

Опомнимся — но поздно! и уныло
Глядим назад, следов не видя там.

Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было.
Мой брат родной по музе, по судьбам?

Пора, пора! душевных наших мук
Не стоит мир; оставим заблужденья!

Сокроем жизнь под сень уединенья!

Я жду тебя, мой запоздалый друг —

Приди; огнем волшебного рассказа
Сердечные преданья оживи;

Поговорим о бурных днях Кавказа,

О Шиллере, о славе, о любви.

Пора и мне... пируйте, о друзья!
Предчувствую отрадное свиданье;

Запомните ж поэта предсказанье:

Промчится год, и с вами снова я.

Исполнится завет моих мечтаний;

Промчится год, и я явлюся к вам!

О, сколько слез и сколько восклицаний,

И сколько чаш, подъятых к небесам!

И первую полней, друзья, полней!

И всю до дна в честь нашего союза!
Благослови, ликующая муза,

Благослови: да здравствует Лицей!
Наставникам, хранившим юность нашу.
Всем честию, и мертвым и живым,

К устам подъяв признательную чашу,

Не помня зла, за благо воздадим.

Полней, полней! и, сердцем возгоря,

Опять до дна, до капли выпивайте!

Но за кого? о други, угадайте...

Ура, наш царь! так! выпьем за царя.

Он человек! им властвует мгновенье.

Он раб молвы, сомнений и страстей;

Простим ему неправое гоненье:

Он взял Париж, он основал Лицей.

Пируйте же, пока еще мы тут!

Увы, наш круг час от часу редеет;

Кто в гробе спит, кто дальный сиротеет;

Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;

Невидимо склоняясь и хладея,

Мы близимся к началу своему...

Кому ж из нас под старость день Лицея
Торжествовать придется одному?

Несчастный друг! средь новых поколений
Докучный гость и лишний, и чужой,

Он вспомнит нас и дни соединений,

Закрыв глаза дрожащею рукой...

Пускай же он с отрадой хоть печальной
Тогда сей день за чашей проведет,

Как ныне я, затворник ваш опальный,

Его провел без горя и забот.

Ъопрош и задания
УглцІЇїшся 6 текст стихотворений 11. С. Щшкина

«И. И. Пущину»

1.    «Отрадно отозвался во мне голос Пушкина, — вспоминал Иван Пущин о
стихотворении «Мой первый друг, мой друг бесценный...», нереданном
ему А. Г. Муравьевой. — Преисполненный глубокой, живительной бла-
годарности, я не мог обнять его, как он обнимал меня, когда я первый
посети.¹! его в изгнании».

Почему так сильно затронуло И. Пущина стихотворное послание друга?

2.    Что донес до него поэтический голос Пушкина? Чем достигаются проник-
новенный лиризм, задушевность этого стихотворения? Чем волнует оно
современных читателей?

«Во глубине сибирских руд...»

1. После разгрома восстания декабристов Пушкин был возвращен Нико-
лаем 1 из ссылки. В долгой беседе один на один на вопрос царя, где бы он
был 14 декабря, если бы находился в Петербурге, Пушкин ответил: «Был
бы в рядах мятежников».

Николай 1 уверял Пушкина в искреннем желании использовать свою
власть на благо и счастье народа и просил поэта помогать ему своим твор-
чеством в этом. Пушкин поверил искренности царя. В то же время он не
только не отрекся от своих прежних убеждений и от своих друзей-дека-
бристов, сосланных на каторгу, но и с большой опасностью для себя напи-
сал и послал им в Сибирь сочувственные, полные надежды и дружеской
поддержки стихотворения.

Какими мыслями и чувствами проникнуто стихотворение «Во глубине
сибирских руд...»? Как говорит Пушкин о высоком признании заслуг
декабристов?

2.    Каким предстает сам Пушкин в этом стихотворении? Проследите, как на-
растает взволнованность авторской интонации в нем. С помощью каких
поэтических средств это достигается?

3.    Что самое главное хочет внушить поэт своим ссыльным друзьям? Какова
при этом художественная роль употребленных им глаголов? Объясните,
почему именно такова последовательность глаголов в стихотворении.

4.    Каков пафос этого стихотворения? В чем вы видите заслугу Пушкина как
поэта и гражданина?

5.    Подготовьте выразительное чтение стихотворения «Во глубине сибирских
руд...», выучите его наизусть. Не забудьте, что ваша исполнительская
задача состоит в том, чтобы передать во время чтения всю глубину лири-
ческого содержании этого стихотворения, написанного в форме послания.

«19 октября 1825»

1.    Стихотворение посвящено восьмой годовщине окончания Лицея, когда
поэт находился в ссылке в селе Михайловском. Каким чувством проник-
нуто это стихотворение? Какой теме оно посвящено?

2.    Как характеризуют Пушкина его воспоминания о лицейских годах?

3.    Какие строки стихотворения в наибольшей мере передают его отношение
к лицейским друзьям?

4.    Какими художественными средствами создается гимн дружбе в этом сти-
хотворении? Прочитайте его выразительно.

 

Подготовьте выразительное чтение одного-двух стихотворений Пушкина
из тех, что посвящены лицейским годовщинам: «19 октября 1827»; «19 ок-
тября 1828»; «Чем чаще празднует Лицей...» (1831); «Была пора: наш празд-
ник молодой...» (1836). Объясните свой выбор.

Установите, какое стихотворение написал декабрист А. И. Одоевский в
ответ на послание Пушкина «Во глубине сибирских руд...». Прочитайте это
стихотворение выразительно в классе и дайте ему свою оценку.

Из истории создания повести «Капитанская дочка»

Находясь в ссылке, в Михайловском, в письме к брату Льву (в октябре
1824 года) Александр Пушкин просит прислать ему биографию Пугачева.
Когда в 30-е годы в России резко усилились крестьянские волнения, в ко-
торых современники готовы были видеть начало «новой пугачевщины»,
Пушкин вновь проявляет интерес к личности мятежного Пугачева.

В февраче 1833 года Пушкин обратился к военному министру с прось-
бой разрешить ему ознакомиться со следственным делом о Пугачеве.

Задумав новое произведение о крестьянской войне 70-х годов XVIII века,
Пушкин не только изучает исторические документы этого времени, но и
сам едет на места, где происходили события крестьянского восстания — в
Оренбургские степи, в Поволжье. Он посетил Казань, Симбирск, Оренбург,
Уральск, Бердскую слободу и записал рассказы и песни о Пугачеве, беседо-
вал с современниками и свидетелями восстания. По архивным материалам
он тщательно изучает интересующую его эпоху и издает труд, имевший
для своего времени важное научное значение, — «Историю Пугачева», на-
званную по требованию Николая I «Историей Пугачевского бунта». В ней
Пушкин писал: «Весь черный народ был за Пугачева... Одно дворянство
было открытым образом на стороне правительства. Пугачев и его сообщни-
ки хотели сперва и дворян склонить на свою сторону', но выгоды их были
слишком противоположны». Об отношении простого народа к Пугачеву
свидетельствует запись Пушкина, которую он сделал в своих «Замечаниях
о бунте»: «Уральские казаки (особливо старые люди) доныне привязаны к
памяти Пугачева. Грех сказать, — говорила мне 80-летняя казачка, — на
него мы не жалуемся; он нам зла не сделал». — «Расскажи мне, — говорил
я Д. Пьянову, — как Пугачев был у тебя посажёным²² отцом?» — «Он для
тебя Пугачев: а для меня он был великий государь Петр Федорович^{23 24}».

Только после того, как исторический материал был Пушкиным со-
бран и освоен, он приступил к работе над давно задуманной им повестью
«Капитанская дочка».

1.    Почему Пушкин не удовлетворился только документами о крестьянском вос-
стании под предводительством Емельяна Пугачева, а предпринял поездку по
местам войны в Оренбургские степи и Поволжье?

2.    Примите участие в подготовке проектов «Капитанская дочка» А. С. Пушкина»
в киноверсиях» и «Капитанская дочка» — в изобразительном искусстве».

КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА

(В сокращении)

Береги честь смолоду.

Пословица

ГЛАВА I. Сержант гвардии.

—    Был бы гвардии он завтра ж капитан.

—    Того не надобно; пусть в армии послужит.

—    Изрядно сказано! пускай его потужит...

—    Да кто его отец?

—    Княжнин.

Отец мой Андрей Петрович Гринев в молодости своей служил при гра-
фе Минихе, и вышел в отставку премьер-майором в 17.. году. С тех пор

жил он в своей Симбирской деревни, где и женился на девице Авдотьи
Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина. Нас было девять
человек детей. Все мои братья и сестры умерли во младенчестве.

Матушка была еще мною брюхата, как уже я был записан в Семенов-
ский полк сержантом, по милости майора гвардии князя Б., близкого на-
шего родственника. Если бы паче всякого чаяния матушка родила дочь,
то батюшка объявил бы куда следовало о смерти неявившегося сержанта
и дело тем бы и кончилось. Я считался в отпуску до окончания наук. В то
время воспитывались мы не по нонешнему. С пятилетнего возраста отдан я
был на руки стремянному Савельичу, за трезвое поведение пожалованному
мне в дядьки. Под его надзором на двенадцатом году выучился я русской
грамоте и мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля. В это время
батюшка нанял для меня француза, мосье Бопре, которого выписали из
Москвы вместе с годовым запасом вина и прованского масла. Приезд его
сильно не понравился Савельичу. «Слава богу» — ворчал он про себя —
«кажется, дитя умыт, причесан, накормлен. Куда как нужно тратить лиш-
ние деньги, и нанимать мусье, как будто и своих людей не стало!»

Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солда-
том, потом приехал в Россию pour г Ire outchiteV, не очень понимая значе-
ния этого слова. Он был добрый малый, но ветрен и беспутен до крайно-
сти. Главною его слабостию была страсть к прекрасному полу; не редко
за свои нежности получал он толчки, от которых охал по целым суткам.
К тому же не был он (по его выражению) и врагом бутылки, т. е. (говоря
по-русски) любил хлебнуть лишнее. Но как вино подавалось у нас только
за обедом, и то по рюмочке, причем учителя обыкновенно и обносили, то
мой Бопре очень скоро привык к русской настойке, и даже стал предпо-
читать ее винам своего отечества, как не в пример более полезную для
желудка. Мы тотчас поладили, и хотя по контракту обязан он был учить
меня по-французски, по-немецки и всем наукам, но он предпочел наскоро
выучиться от меня кое-как болтать по-русски, — и потом каждый из нас
занимался уже своим делом. Мы жили душа в душу. Другого ментора я и
не желал. Но вскоре судьба нас разлучила, и вот по какому случаю:

Прачка Палашка, толстая и рябая девка, и кривая коровница Акулька
как-то согласились в одно время кинуться матушке в ноги, винясь в пре-
ступной слабости и с плачем жалуясь на мусье, обольстившего их неопыт-
ность. Матушка шутить этим не любила, и пожаловалась батюшке. У него
расправа была коротка. Он тотчас потребовал каналью француза. Доложи-
ли, что мусье давал мне свой урок. Батюшка пошел в мою комнату. В это
время Бопре спал на кровати сном невинности. Я был занят делом. Надоб-
но знать, что для меня выписана была из Москвы географическая карта.
Она висела на стене безо всякого употребления и давно соблазняла меня
шириною и добротою бумаги. Я решился сделать из нее змей, и пользуясь
сном Бопре, принялся за работу. Батюшка вошел в то самое время, как я
прилаживал мочальный хвост к Мысу Доброй Надежды. Увидя мои ²²
упражнения в географии, батюшка дернул меня за ухо, потом подбежал к
Бопре, разбудил его очень неосторожно, и стал осыпать укоризнами. Бо-
пре в смятении хотел было привстать, и не мог: несчастный француз был
мертво пьян. Семь бед, один ответ. Батюшка за ворот приподнял его с
кровати, вытолкал из дверей, и в тот же день прогнал со двора, к неопи-
санной радости Савельича. Тем и кончилось мое воспитание.

 

Я жил недорослем, гоняя
голубей и играя в чахарду с
дворовыми мальчишками.

Между тем минуло мне шест-
надцать лет. Тут судьба моя
переменилась.

Однажды осенью матуш-
ка варила в гостиной медо-
вое варенье а я, облизываясь,
смотрел на кипучие пенки.

Батюшка у окна читал При-
дворный Календарь, ежегод-
но им получаемый. Эта книга
имела всегда сильное на него влияние: никогда не перечитывал он ее без
особенного участия, и чтение это производило в нем всегда удивительное
волнение желчи. Матушка, знавшая наизусть все его свычаи и обычаи,
всегда старалась засунуть несчастную книгу как можно подалее, и таким
образом Придворный Календарь не попадался ему на глаза иногда по це-
лым месяцам. Зато, когда он случайно его находил, то бывало по целым
часам не выпускал уж из своих рук. Итак батюшка читал Придворный
Календарь, изредко пожимая плечами и повторяя вполголоса: «Гене-
рал-поручик!.. Он у меня в роте был сержантом!... Обоих российских ор-
денов кавалер!.. А давно ли мы...» Наконец батюшка швырнул календарь
на диван, и погрузился в задумчивость, не предвещавшую ничего доброго.

Вдруг он обратился к матушке: «Авдотья Васильевна, а сколько лет
Петруше?»

— Да вот пошел семнадцатый годок, — отвечала матушка. — Петру-
ша родился в тот самый год, как окривела тетушка Настасья Гарасимов-
на, и когда еще...

«Добро» — прервал батюшка, — «пора его в службу. Полно ему бе-
гать по девичьим, да лазить на голубятни».

Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уро-
нила ложку в кастрюльку, и слезы потекли по ее лицу. Напротив того
трудно описать мое восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыс-
лями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал
себя офицером гвардии, что по мнению моему было верьхом благополу-
чия человеческого.

Батюшка не любил ни переменять свои намерения, ни откладывать
их исполнение. День отъезду моему был назначен. Накануне батюшка
объявил, что намерен писать со мною к будущему моему начальнику, и
потребовал пера и бумаги.

«Не забудь, Андрей Петрович», — сказала матушка — «поклониться
и от меня князю Б.; я-дескать надеюсь, что он не оставит Петрушу свои-
ми милостями*.

—    Что за вздор! — отвечал батюшка нахмурясь. — К какой стати ста-
ну я писать к князю Б.?

«Да ведь ты сказал, что изволишь писать к начальнику Петруши».

—    Ну, а там что?

«Да ведь начальник Петрушин — князь Б. Ведь Петруша записан в
Семеновский полк».

—    Записан! А мне какое дело, что он записан? Петруша в Петербург
не поедет. Чему научится он служа в Петербурге? мотать да повесничать?
Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает поро-
ху, да будет солдат, а не шаматон. Записан в гвардии! Где его пашпорт?
подай его сюда.

Матушка отыскала мой паспорт, хранившийся в ее шкатулке вместе
с сорочкою, в которой меня крестили, и вручила его батюшке дрожащею
рукою. Батюшка прочел его со вниманием, положил перед собою на стол,
и начал свое письмо.

Любопытство меня мучило: куда ж отправляют меня, если уж не в Пе-
тербург? Я не сводил глаз с пера батюшкина, которое двигалось довольно
медленно. Наконец он кончил, запечатал письмо в одном пакете с па-
спортом, снял очки, и подозвав меня, сказал: «Вот тебе письмо к Андрею
Карловичу Р., моему старинному товарищу и другу. Ты едешь в Оренбург
служить под его начальством».

Итак все мои блестящие надежды рушились! Вместо веселой петербург-
ской жизни ожидала меня скука в стороне глухой и отдаленной. Служба, о
которой за минуту думал я с таким восторгом, показалась мне тяжким не-
счастней. Но спорить было нечего. На другой день по утру подвезена была
к крыльцу дорожная кибитка; уложили в нее чамодан, погребец с чайным
прибором и узлы с булками и пирогами, последними знаками домашнего
баловства. Родители мои благословили меня. Батюшка сказал мне: «Про-
щай, Петр. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; за их
лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговари-
вайся; и помни пословицу: береги платье с нову, а честь с молоду». Ма-
тушка в слезах наказывала мне беречь мое здоровье, а Савельичу смотреть
за дитятей. Надели на меня зайчий тулуп, а сверху лисью шубу. Я сел в
кибитку с Савельичем, и отправился в дорогу, обливаясь слезами.

В ту же ночь приехал я в Симбирск, где должен был пробыть сутки
для закупки нужных вещей, что и было поручено Савельичу. Я остано-
вился в трактире. Савельич с утра отправился по лавкам. Соскуча гля-
деть из окна на грязный переулок, я пошел бродить по всем комнатам.
Вошед в биллиардную, увидел я высокого барина, лет тридцати пяти, с
длинными черными усами, в халате, с кием в руке и с трубкой в зубах.

Он играл с маркером, который при выигрыше выпивал рюмку водки, а
при проигрыше должен был лезть под биллиард на четверинках. Я стал
смотреть на их игру. Чем долее она продолжалась, тем прогулки на четве-
ринках становились чаще, пока наконец маркер остался под биллиардом.
Барин произнес над ним несколько сильных выражений в виде надгроб-
ного слова, и предложил мне сыграть партию. Я отказался по неумению.
Это показалось ему, невидимому, странным. Он поглядел на меня как бы
с сожалением; однако мы разговорились. Я узнал, что его зовут Иваном
Ивановичем 3уриным, что он ротмистр гусарского полку и находится в
Симбирске при приеме рекрут, а стоит в трактире. Зурин пригласил меня
отобедать с ним вместе чем бог послал, по-солдатски. Я с охотою согла-
сился. Мы сели за стол. Зурин пил много и потчивал и меня, говоря, что
надобно привыкать ко службе; он рассказывал мне армейские анекдоты,
от которых я со смеху чуть не валялся, и мы встали изо стола совершен-
ными приятелями. Тут вызвался он выучить меня играть на биллиарде.
«Это» — говорил он — «необходимо для нашего брата служивого. В похо-
де, например, придешь в местечко — чем прикажешь заняться? Ведь не
все же бить жидов. Поневоле пойдешь в трактир и станешь играть на бил-
лиарде; а для того надобно уметь играть!» Я совершенно был убежден, и с
большим прилежанием принялся за учение. Зурин громко ободрял меня,
дивился моим быстрым успехам, и после нескольких уроков, предложил
мне играть в деньги, по одному грошу, не для выигрыша, а так, чтоб
только не играть даром, что, по его словам, самая скверная привычка. Я
согласился и на то, а Зурин велел подать пуншу и уговорил меня попро-
бовать, повторяя, что к службе надобно мне привыкать; а без пуншу, что
и служба! Я послушался его. Между тем игра наша продолжалась. Чем
чаще прихлебывал я от моего стакана, тем становился отважнее. Шары
поминутно летали у меня через борт; я горячился, бранил маркера, ко-
торый считал бог ведает как, час от часу умножал игру, словом — вел
себя как мальчишка, вырвавшийся на волю. Между тем время прошло
незаметно. Зурин взглянул на часы, положил кий, и объявил мне, что я
проиграл сто рублей. Это меня немножко смутило. Деньги мои были у Са-
вельича. Я стал извиняться. Зурин меня прервал: «Помилуй! Не изволь
и беспокоиться. Я могу и подождать, а покаместь поедем к Аринушке».

Что прикажете? День я кончил так же беспутно, как и начал. Мы отужи-
нали у Аринушки. Зурин поминутно мне подливал, повторяя, что надобно
к службе привыкать. Встав изо стола, я чуть держался на ногах; в полночь
Зурин отвез меня в трактир. Савельич встретил нас на крыльце. Он ахнул,
увидя несомненные признаки моего усердия к службе. «Что это, сударь, с
тобою сделалось?» — сказал он жалким голосом, «где ты это нагрузился?
Ахти господи! отроду такого греха не бывало!» — Молчи, хрыч! — отвечал
я ему, запинаясь; — ты верно пьян, пошел спать... и уложи меня.

На другой день я проснулся с головною болью, смутно припоминая
себе вчерашние происшедствия. Размышления мои прерваны были Са-
вельичем, вошедшим ко мне с чашкою чая. «Рано, Петр Андреич», —
сказал он мне, качая головою — «рано начинаешь гулять. И в кого ты
пошел? Кажется, ни батюшка, ни дедушка пьяницами не бывали; о ма-
тушке и говорить нечего: отроду, кроме квасу» в рот ничего не изволи-
ла брать. А кто всему виноват? проклятый мусье. То и дело, бывало к
Антипьевне забежит: «Мадам, же ву при, водкю». Вот тебе и же ву при!
Нечего сказать: добру наставил, собачий сын. И нужно было нанимать в
дядьки басурмана, как будто у барина не стало и своих людей!»

Мне было стыдно. Я отвернулся и сказал ему: Поди вон, Савельич; я
чаю не хочу. Но Савельича мудрено было унять, когда бывало примется
за проповедь. «Вот видишь ли, Петр Андреич, каково подгуливать. И
головке-то тяжело, и кушать-то не хочется. Человек пьющий ни на что
негоден... Выпей-ка огуречного рассолу с медом, а всего бы лучше опох-
мелиться полстаканчиком настойки Не прикажешь ли?»

В это время мальчик вошел, и подал мне записку от И. И. Зурина. Я
развернул ее и прочел следующие строки:

«Любезный Петр Андреевич, пожалуйста пришли мне с моим мальчиком
сто рублей, которые ты мне вчера проиграл. Мне крайняя нужда в деньгах.

Готовый ко услугам
«Иван Зурин».

Делать было нечего. Я взял на себя вид равнодушный, и обратясь к
Савельичу, который был и денег и белья и дел моих рачитель, приказал
отдать мальчику сто рублей. «Как! зачем?» — спросил изумленный Саве-
льич. — Я их ему должен — отвечал я со всевозможной холодностию. —
«Должен!» — возразил Савельич, час от часу приведенный в большее из-
умление; — «да когда же, сударь, успел ты ему задолжать? Дело что-то
не ладно. Воля твоя, сударь, а денег я не выдам».

Я подумал, что если в сию решительную минуту не переспорю упрямо-
го старика, то уж в последствии времени трудно мне будет освободиться
от его опеки, и взглянув на него гордо, сказал: — Я твой господин, а ты
мой слуга. Деньги мои. Я их проиграл, потому что так мне вздумалось. А
тебе советую не умничать, и делать то что тебе приказывают.

Савельич так был поражен моими словами, что сплеснул руками и
остолбенел. — Что же ты стоишь! — закричал я сердито. Савельич запла-
кал. «Батюшка Петр Андреич», —произнес он дрожащим голосом — «не
умори меня с печали. Свет ты мой! послушай меня, старика: напиши
этому разбойнику, что ты пошутил, что у нас и денег-то таких не водит-
ся. Сто рублей! Боже ты милостивый! Скажи, что тебе родители крепко
на крепко заказали не играть, окроме как в орехи...» — Полно врать, —
прервал я строго, — подавай сюда деньги, или я тебя в зашей прогоню.

Савельич поглядел на меня с глубокой горестью и пошел за моим дол-
гом. Мне было жаль бедного старика; но я хотел вырваться на волю и до-
казать, что уж я не ребенок. Деньги были доставлены Зурину. Савельич
поспешил вывезти меня из проклятого трактира. Он явился с известием,
что лошади готовы. С неспокойной совестию и с безмолвным раскаянием
выехал я из Симбирска, не простясь с моим учителем и не думая с ним
уже когда-нибудь увидеться.

Глава П. ВОЖАТЫЙ

Сторона ль моя, сторонушка,

Сторона незнакомая!

Что не сам ли я на тебя зашел.

Что не добрый ли да меня конь завез:
Завезла меня, доброго молодца,
Прытость, бодрость молодецкая,

И хмелинушка кабацкая.

Старинная песня

Дорожные размышления мои были не очень приятны. Проигрыш мой,
по тогдашним ценам, был немаловажен. Я не мог не признаться в душе,
что поведение мое в Симбирском трактире было глупо, и чувствовал себя
виноватым перед Савельичем. все это меня мучило. Старик угрюмо сидел
на облучке, отворотясь от меня, и молчал, изредка только покрякивая.
Я непременно хотел с ним помириться, и не знал с чего начать. Наконец
я сказал ему: «Ну, ну, Савельич! полно, помиримся, виноват; вижу сам,
что виноват. Я вчера напроказил, а тебя напрасно обидел. Обещаюсь впе-
ред вести себя умнее и слушаться тебя. Ну, не сердись; помиримся#.

—    Эх, батюшка Петр Андреич! — отвечал он с глубоким вздохом. —
Сержусь-то я на самого себя; сам я кругом виноват. Как мне было остав-
лять тебя одного в трактире! Что делать? Грех попутал: вздумал забрести
к дьячихе, повидаться с кумою. Так-то: зашел к куме, да засел в тюрьме.
Беда да и только! Как покажусь я на глаза господам? что скажут они, как
узнают, что дитя пьет и играет.

Чтоб утешить бедного Савельича, я дач ему слово впредь без его согласия
не располагать ни одною копейкою. Он мало-по-малу успокоился, хотя все
еще изредка ворчал про себя, качая головою: «Сто рублей! легко ли дело!#

Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня простира-
лись печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами, все покры-
то было снегом. Солнце садилось. Кибитка ехала по узкой дороге, или
точнее по следу, проложенному крестьянскими санями. Вдруг ямщик
стал посматривать в сторону, и наконец, сняв шапку, оборотился ко мне
и сказал: «Барин, не прикажешь ли воротиться?#

—    Это зачем?

«Время ненадежно: ветер слегка подымается; — вишь, как он сметает
порошу#.

—    Что ж за беда!

«А видишь там что?# (Ямщик указач кнутом на восток.)

—    Я ничего не вижу, кроме белой степи да ясного неба.

«А вон — вон: это облачко».

Я увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое принял
было сперва за отдаленный холмик. Ямщик изъяснил мне, что облачко
предвещало буран.

Я слыхал о тамошних мятелях, и знал, что целые обозы бывали ими
занесены. Савельич, согласно со мнением ямщика, советовал воротиться.

Но ветер показался мне не силен; я понадеялся добраться заблаговремен-
но до следующей станции, и велел ехать скорее.

Ямщик поскакал; но все поглядывал на восток. Лошади бежали друж-
но. Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось
в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла, и постепенно облегала
небо. Пошел мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл;
сделалась мятель. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным
морем, все исчезло. «Ну барин», — закричал ямщик — «беда: буран!»...

Я выглянул из кибитки: все было мрак и вихорь. Ветер выл с такой
свирепой выразительностию, что казался одушевленным; снег засыпал
меня и Савельича; лошади шли шагом — и скоро стали.

—    «Что же ты не едешь?» — спросил я ямщика с нетерпением. — «Да
что ехать? — отвечал он, слезая с облучка; невесть и так куда заехали:
дороги нет, и мгла крутом. — Я стал было его бранить. Савельич за него
заступился: «И охота было не слушаться» — говорил он сердито — «воро-
тился бы на постоялый двор, накушался бы чаю, почивал бы себе до утра,
буря б утихла, отправились бы далее. И куда спешим? Добро бы на свадь-
бу!» — Савельич был прав. Делать было нечего. Снег так и валил. Около
кибитки подымался сугроб. Лошади стояли, понуря голову и изредка
вздрагивая. Ямщик ходил кругом, от нечего делать улаживая упряжь.
Савельич ворчал; я глядел во все стороны, надеясь увидеть хоть признак
жила или дороги, но ничего не мог различить, кроме мутного кружения
мятели... Вдрут увидел я что-то черное. «Эй, ямщик!» — закричал я —
«смотри: что там такое чернеется?» Ямщик стал всматриваться. — А бог
знает, барин, — сказал он, садясь на свое место: — воз не воз, дерево не
дерево, а кажется, что шевелится. Должно быть, или волк или человек.

Я приказал ехать на незнакомый предмет, который тотчас и стал под-
вигаться нам навстречу'. Через две минуты мы поравнялись с человеком.
«Гей, добрый человек!» — закричал ему ямщик. — «Скажи, не знаешь
ли где дорога? »

—    Дорога-то здесь; я стою на твердой полосе, — отвечал дорожный, —
да что толку'?

—    Послучпай, мужичок, — сказал я ему — знаешь ли ты эту' сторону'?
Возьмешься ли ты довести меня до ночлега?

—    «Сторона мне знакомая» — отвечал дорожный — «слава богу, ис-
хожена изъезжена вдоль и поперег. Да вишь какая погода: как раз со-
бьешься с дороги. Лучше здесь остановиться, да переждать, авось буран
утихнет да небо прояснится: тогда найдем дорогу по звездам».

Его хладнокровие ободрило меня. Я у'ж решился, предав себя божи-
ей воле, ночевать посреди степи, как вдруг дорожный сел проворно на
облу'чок и сказал ямщику': «Ну', слава богу, жило недалеко; сворачивай
в право да поезжай». — А почему ехать мне в право? — спросил ямщик
с неудовольствием. — Где ты видишь дорогу'? Небось: лошади чужие,
хомут не свой, погоняй не стой. — Ямщик казался мне прав. «В самом
деле» — сказал я: — «почему думаешь ты, что жило не далече?» — А
потому, что ветер оттоле потянул, — отвечал дорожный, — ия слышу,
дымом пахнуло; знать, деревня близко. — Сметливость его и тонкость
чутья меня изумили. Я велел ямщику ехать. Лошади тяжело ступали
по глубокому снегу. Кибитка тихо подвигалась, то въезжая на сугроб,
то обрушаясь в овраг и переваливаясь то на одну, то на другую сторону.
Это похоже было на плавание судна по бурному морю. Савельич охал,
поминутно толкаясь о мои бока. Я опустил цыновку, закутался в шубу и
задремал, убаюканный пением бури и качкою тихой езды.

Мне приснился сон, которого никогда не мог я позабыть, и в котором
до сих пор вижу нечто пророческое, когда соображаю с ним странные
обстоятельства моей жизни. Читатель извинит меня: ибо вероятно знает
по опыту', как сродно человеку предаваться суеверию, не смотря на все-
возможное презрение к предрассудкам.

Я находился в том состоянии чувств и души, когда существенность,
уступая мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях первосония.
Мне казалось, буран еще свирепствовал, и мы еще блуждали по снежной
пустыне... Вдруг увидел я вороты, и въехал на барской двор нашей усадь-
бы. Первою мыслию моею было опасение, чтобы батюшка не прогневался
на меня за невольное возвращение под кровлю родительскую, и не почел
бы его умышленным ослушанием. С беспокойством я выпрыгнул из ки-
битки, и вижу: матушка встречает меня на крыльце с видом глубокого
огорчения. «Тише», — говорит она мне — «отец болен при смерти и же-
лает с тобою проститься». — Пораженный страхом, я иду за нею в спаль-
ню. Вижу, комната слабо освещена; у постели стоят люди с печальными
лицами. Я тихонько подхожу к постеле; матушка приподымает полог
и говорит: «Андрей Петрович, Петруша приехал; он воротился, узнав о
твоей болезни; благослови его». Я стал на колени, и устремил глаза мои
на больного. Что ж?... Вместо отца моего, вижу в постеле лежит мужик с
черной бородою, весело на меня поглядывая. Я в недоумении оборотился
к матушке, говоря ей: — Что это значит? Это не батюшка. И к какой мне
стати просить благословения у мужика? — «все равно, Петруша», — от-
вечала мне матушка — «это твой посаженый отец; поцалуй у него ручку,
и пусть он тебя благословит...» Я не соглашался. Тогда мужик вскочил
с постели, выхватил топор из-за спины, и стал махать во все стороны. Я
хотел бежать... и не мог; комната наполнилась мертвыми телами; я спо-
тыкался о тела и скользил в кровавых лужах... Страшный мужик ласково
меня кликал, говоря: «Не бойсь, подойди под мое благословение...» Ужас
и недоумение овладели мною... И в эту минуту я проснулся; лошади сто-
яли; Савельич дергал меня за руку, говоря: «Выходи сударь: приехали».

— Куда приехали? — спросил я, протирая глаза.

«На постоялый двор. Господь помог, наткнулись прямо на забор. Вы-
ходи, сударь, скорее, да обогрейся».

Я вышел из кибитки. Буран еще продолжался, хотя с меньшею силою.
Было так темно, что хоть глаз выколи. Хозяин встретил нас у ворот, дер-
жа фонарь под полою, и ввел меня в горницу, тесную, но довольно чистую;
лучина освещала ее. На стене висела винтовка и высокая казацкая шапка.

Хозяин, родом яицкий казак, казался мужик лет шестидесяти, еще
свежий и бодрый. Савельич внес за мною погребец, потребовал огня, чтоб
готовить чай, который никогда так не казался мне нужен. Хозяин пошел
хлопотать.

—    Где же вожатый? спросил я у Савельича.

«Здесь, ваше благородие», — отвечал мне голос сверху. Я взглянул на
полати, и увидел черную бороду и два сверкающие глаза. — Что, брат,
прозяб? — «Как не прозябнуть в одном худеньком армяке Был тулуп,
да что греха таить? заложил вечор у цачовальника: мороз показался не
велик». В эту минуту хозяин вошел с кипящим самоваром; я предложил
вожатому нашему чашку чаю; мужик слез с полатей. Наружность его по-
казалась мне замечательна: он был лет сорока, росту среднего, худощав и
широкоплеч. В черной бороде его показывалась проседь; живые большие
глаза так и бегали. Лицо его имело выражение довольно приятное, но
плутовское. Волоса были обстрижены в кружок; на нем был оборванный
армяк и татарские шаровары. Я поднес ему чашку чаю; он отведал и
поморщился. «Ваше благородие, сделайте мне такую милость, — при-
кажите поднести стакан вина; чай не наше казацкое питье». Я с охотой
исполнил его желание. Хозяин вынул из ставца штоф и стакан, подошел
к нему, и взглянув ему в лицо: «Эхе» — сказал он — «опять ты в нашем
краю! Отколе бог принес?» — Вожатый мой мигнул значительно и отве-
чал поговоркою: «В огород летал конопли клевал; швырнула бабушка
камушком — да мимо. Ну, а что ваши?»

—    Да что наши! — отвечал хозяин, продолжая иносказательный раз-
говор. — Стали было к вечерни звонить, да попадья не велит: поп в го-
стях, черти на погосте. — «Молчи дядя», — возразил мой бродяга — «бу-
дет дождик, будут и грибки; а будут грибки, будет и кузов. А теперь (тут
он мигнул опять) заткни топор за спину: лесничий ходит. Ваше благоро-
дие! за ваше здоровье!» — При сих словах он взял стакан, перекрестился
и выпил одним духом. Потом поклонился мне, и воротился на полати.

Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора, но после
уж догадался, что дело шло о делах Яицкого войска, в то время только что
усмиренного после бунта 1772 года. Савельич слушал с видом большого
неудовольствия. Он посматривал с подозрением то на хозяина, то на во-
жатого. Постоялый двор, или, по тамошнему, умет, находился в стороне,
в степи, далече от всякого селения, и очень походил на разбойническую
пристань. Но делать было нечего. Нельзя было и подумать о продолжении
пути. Беспокойство Савельича очень меня забавляло. Между тем я рас-
положился ночевать и лег на лавку. Савельич решился убраться на печь;
хозяин лег на полу. Скоро вся изба захрапела, и я заснул, как убитый.

Проснувшись поутру довольно поздно, я увидел, что буря утихла.
Солнце сияло. Снег лежал ослепительной пеленою на необозримой степи.
Лошади были запряжены. Я расплатился с хозяином, который взял с нас
такую умеренную плату, что даже Савельич с ним не заспорил и не стал
торговаться по своему обыкновению, и вчерашние подозрения изглади-
лись совершенно из головы его. Я позвал вожатого, благодарил за ока-
занную помочь, и велел Савельичу дать ему полтину на водку. Савельич
нахмурился. «Полтину на водку!» — сказал он, — «за что это? За то, что
ты же изволил подвезти его к постоялому двору? Воля твоя, сударь: нет у
нас лишних полтин. Всякому давать на водку, так самому скоро придется
голодать». Я не мог спорить с Савельичем. Деньги, по моему обещанию,
находились в полном его распоряжении. Мне было досадно однако ж, что
не мог отблагодарить человека, выручившего меня, если не из беды, то
по крайней мере из очень неприятного положения. Хорошо — сказал я
хладнокровно; — если не хочешь дать полтину, то вынь ему что-нибудь
из моего платья. Он одет слишком легко. Дай ему мой зайчий тулуп.

«Помилуй, батюшка Петр Андреи ч!» — сказал Савельич. — «Зачем
ему твой зайчий тулуп? Он его пропьет, собака, в первом кабаке».

—    Это, старинушка, уж не твоя печаль, — сказал мой бродяга, — про-
пью ли я или нет. Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на
то барская воля, а твое холопье дело не спорить и слушаться.

«Бога ты не боишься, разбойник!» — отвечал ему Савельич серди-
тым голосом. — «Ты видишь, что дитя еще не смыслит, а ты и рад его
обобрать, простоты его ради. Зачем тебе барский тулупчик? Ты и не на-
пялишь его на свои окаянные плечища».

—    Прошу не умничать, — сказал я своему дядьке; — сейчас неси сюда
тулуп.

«Господи владыко!» — простонал мой Савельич. — «Зайчий тулуп
почти новешенький! и добро бы кому, а то пьянице оголелому!»

Однако зайчий тулуп явился. Мужичок тут же стал его примеривать.
В самом деле тулуп, из которого успел и я выроста, был немножко для
него узок. Однагю он кое-как умудрился, и надел его, распоров по швам.
Савельич чуть не завыл, услышав, как нитки затрещали. Бродяга был
чрезвычайно доволен моим подарком. Он проводил меня до кибитки и
сказал с низким поклоном: «Спасибо, ваше благородие! Награди вас го-
сподь за вашу добродетель. Век не забуду ваших милостей». — Он пошел
в свою сторону, а я отправился далее, не обращая внимания на досаду
Савельича, и скоро позабыл о вчерашней вьюге, о своем вожатом и о
зайчьем тулупе.

Приехав в Оренбург, я прямо явился к генералу. Я увидел мужчи-
ну роста высокого, но уже сгорбленного старостию. Длинные волосы его
были совсем белы. Старый полинялый мундир напоминал воина времен
Анны Иоанновны, а в его речи сильно отзывался немецкий выговор. Я
подал ему письмо от батюшки. При имени его он взглянул на меня бы-
стро: «Поже мой!» — сказал он. — «Тавно ли, кажется, Андрей Петрович
был еше твоих лет, а теперь вот уш какой у него молотец! Ах, фремя, фре-
мя!» — Он распечатал письмо и стал читать его вполголоса, делая свои
замечания. «Милостивый государь Андрей Карлович, надеюсь, что ваше
превосходительство»... Это что за серемонии? Фуй, как ему не софестно!
Конечно: дисциплина перво дело, но так ли пишут к старому камрад?.,
«ваше превосходительство не забыло»... гм... и... когда... покойным фель-
дмаршалом Мин... походе... также и... Каролинку»... Эхе, брудер! так он

еше помнит стары наши проказ? «Теперь о деле... К вам моего повесу#...
гм... «держать в ежовых рукавицах»... Что такое ешевы рукавиц? Это
должно быть русска поговорк... Что такое «дершать в ешевых рукави-
цах?» повторил он, обращаясь ко мне.

— Это значит, — отвечал я ему с видом как можно более невинным, —
обходиться ласково, не слишком строго, давать побольше воли, держать
в ежевых рукавицах.

«Гм, понимаю... «и не давать ему воли»... нет, видно ешевы рукавицы
значит не то... «При сем... его паспорт»... Где ж он? А, вот... «отписать в
Семеновский»... Хорошо, хорошо: все будет сделано... «Позволишь без чи-
нов обнять себя и... старым товарищем и другом» — а! наконец догадал-
ся... и прочая и прочая... Ну, батюшка, — сказал он, прочитав письмо и
отложив в сторону мой паспорт — все будет сделано: ты будешь офицером
переведен в ***полк, и чтоб тебе времени не терять, то завтра же поезжай
в Белогорскую крепость, где ты будешь в команде капитана Миронова,
доброго и честного человека. Там ты будешь на службе настоящей, на-
учишься дисциплине. В Оренбурге делать тебе нечего; рассеяние вредно
молодому человеку. А сегодня милости просим: отобедать у меня».

Час от часу не легче! подумал я про себя; к чему послужило мне то,
что еще в утробе матери я был уже гвардии сержантом! Куда это меня
завело? В полк и в глухую крепость на границу Киргиз-кайсацких сте-
пей!.. Я отобедал у Андрея Карловича, втроем с его старым адъютантом.
Строгая немецкая экономия царствовала за его столом, и я думаю, что
страх видеть иногда лишнего гостя за своею холостою трапезою был отча-
сти причиною поспешного удаления моего в гарнизон. На другой день я
простился с генералом и отправился к месту моего назначения.

Глава III. КРЕПОСТЬ.

Мы в фортеции живем,

Хлеб едим и воду пьем;

А как лютые враги
Придут к нам на иироги,
Зададим гостям пирушку:
Зарядим картечью иушку.

Солдатская песня.

Старинные люди, мой батюшка.

Недоросль.

Белогорская крепость находилась в сорока верстах от Оренбурга. До-
рога шла по крутому берегу Яика. Река еще не замерзала, и ее свинцовые
волны грустно чернели в однообразных берегах, покрытых белым снегом.
За ними простирались киргизские степи. Я погрузился в размышления,
большею частию печальные. Гарнизонная жизнь мало имела для меня
привлекательности. Я старался вообразить себе капитана Миронова, мое-
го будущего начальника, и представлял его строгим, сердитым стариком,
не знающим ничего, кроме своей службы, и готовым за всякую безделицу
сажать меня под арест на хлеб и на воду. Между тем начало смеркаться.
Мы ехали довольно скоро. — Далече ли до крепости? — спросил я у свое-
го ямщика. «Недалече» — отвечал он. — «Вон уж видна». — Я глядел во
все стороны, ожидая увидеть грозные бастионы, башни и вал; но ничего
не видал, кроме деревушки, окруженной бревенчатым забором. С одной
стороны стояли три или четыре скирда сена, полу занесенные снегом; с
другой скривившаяся мельница, с лубочными крыльями, лениво опу-
щенными. — Где же крепость? — спросил я с удивлением. — «Да вот
она» — отвечал ямщик указывая на деревушку, и с этим словом мы в нее
въехали. У ворот увидел я старую чугунную пушку; улицы были тесны и
кривы; избы низки и большею частию покрыты соломою. Я велел ехать
к коменданту и через минуту кибитка остановилась перед деревянным
домиком, выстроенным на высоком месте, близ деревянной же церкви.

Никто не встретил меня. Я пошел в сени и отворил дверь в переднюю.
Старый инвалид, сидя на столе, нашивал синюю заплату на локоть зе-
леного мундира. Я велел ему доложить обо мне. «Войди, батюшка», —
отвечал инвалид: — «наши дома». Я вошел в чистенькую комнатку,
убранную по-старинному. В углу стоял шкаф с посудой; на стене висел
диплом офицерский за стеклом и в рамке; около него красовались лу-
бочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова, также
выбор невесты и погребение кота. У окна сидела старушка в телогрейке
и с платком на голове. Она разматывала нитки, которые держал, распя-
лив на руках, кривой старичок в офицерском мундире. «Что вам угодно,
батюшка?» — спросила она, продолжая свое занятие. Я отвечал, что при-
ехал на службу и явился по долгу своему к господину капитану, и с этим
словом обратился-было к кривому старичку, принимая его за комендан-
та; но хозяйка перебила затверженную мною речь. «Ивана Кузмича дома
нет» — сказала она; — «он пошел в гости к отцу Герасиму; да все равно,
батюшка, я его хозяйка. Прошу любить и жаловать. Садись, батюшка».
Она кликнула девку и велела ей позвать урядника. Старичок своим оди-
ноким глазом поглядывал на меня с любопытством. «Смею спросить» —
сказал он; — «вы в каком полку изволили служить?» Я удовлетворил его
любопытству. «А смею спросить» — продолжал он, — «зачем изволили
вы перейти из гвардии в гарнизон?» — Я отвечал, что такова была воля
начальства. «Чаятельно, за неприличные гвардии офицеру поступки» —
продолжал неутомимый вопрошатель. — «Полно врать пустяки» — ска-
зала ему капитанша: — «ты видишь, молодой человек с дороги устал;
ему не до тебя... (держи-ка руки прямее...) А ты, мой батюшка», — про-
должала она, обращаясь ко мне — «не печалься, что тебя упекли в наше
захолустье. Не ты первый, не ты последний. Стерпится, слюбится. Шва-
брин Алексей Иваныч вот уж пятый год как к нам переведен за смертоу-
бийство. Бог знает, какой грех его попутал; он, изволишь видеть, поехал
за город с одним поручиком, да взяли с собою шпаги, да и ну друг в друга
пырять; а Апексей Иваныч и заколол поручика, да еще при двух свидете-
лях! Что прикажешь делать? На грех мастера нет».

В эту минуту вошел урядник, молодой и статный казак. «Макси-
мыч!» — сказала ему капитанша. — «Отведи г. офицеру квартиру, да
почище». — «Слушаю, Василиса Егоровна», — отвечал урядник. — «Не
поместить ли его благородие к Ивану Полежаеву?» — «Врешь, Макси-
мыч», — сказала капитанша: — «у Полежаева и так тесно; он же мне
кум и помнит, что мы его начальники. Отведи г. офицера... как ваше имя
и отчество, мой батюшка? Петр Андренч?.. Отведи Петра Андреича к
Семену Кузову. Он, мошенник, лошадь свою пустил ко мне в огород. Ну,
что, Максимыч, все ли благополучно?»

— все, славу богу, тихо, — отвечал казак; — только капрал Прохоров
подрался в бане с Устиньей Негулиной за шайку горячей воды.

«Иван Игнатьич! — сказала капитанша кривому старичку. — «Разбе-
ри Прохорова с Устиньей, кто прав, кто виноват. Да обоих и накажи. Ну,
Максимыч, ступай себе с богом. Петр Андреич, Максимыч отведет вас на
вашу квартиру».

Я откланялся. Урядник привел меня в избу, стоявшую на высоком
берегу реки, на самом краю крепости. Половина избы занята была семьею
Семена Кузова, другую отвели мне. Она состояла из одной горницы до-
вольно опрятной, разделенной надвое перегородкой. Савельич стал в ней
распоряжаться; я стал глядеть в узенькое окошко. Передо мною прости-
ралась печальная степь. Наискось стояло несколько избушек; по улице
бродило несколько куриц старуха, стоя на крыльце с корытом, кликала
свиней, которые отвечали ей дружелюбным хрюканьем. И вот в какой
стороне осужден я был проводить мою молодость! Тоска взяла меня; я
отошел от окошка и лег спать без ужина, несмотря на увещания Савельи-
ча, который повторял с сокрушением: «Господи владыко! ничего кушать
не изволит! Что скажет барыня, коли дитя занеможет?»

На другой день по утру я только что стал одеваться, как дверь отвори-
лась и ко мне вошел молодой офицер невысокого роста, с лицом смуглым
и отменно некрасивым, но чрезвычайно живым. «Извините меня» — ска-
зал он мне по-французски — «что я без церемонии прихожу с вами позна-
комиться. Вчера узнал я о вашем приезде; желание увидеть наконец че-
ловеческое лицо так овладело мною, что я не вытерпел. Вы это поймете,
когда проживете здесь еще несколько времени». — Я догадался, что это
был офицер, выписанный из гвардии за поединок. Мы тотчас познакоми-
лись. Швабрин был очень не глуп. Разговор его был остер и занимателен.
Он с большой веселостию описал мне семейство коменданта, его общество
и край, куда завела меня судьба. Я смеялся от чистого сердца, как вошел
ко мне тот самый инвалид, который чинил мундир в передней комендан-
та, и от имени Василисы Егоровны позвал меня к ним обедать. Швабрин
вызвался идти со мною вместе.

Подходя к комендантскому дому, мы увидели на площадке человек
двадцать стареньких инвалидов с длинными косами и в треугольных
шляпах. Они выстроены были во фрунт. Впереди стоял комендант, ста-
рик бодрый и высокого росту, в колпаке и в китайчатом халате. Увидя
нас, он к нам подошел, сказал мне несколько ласковых слов и стал опять
командовать. Мы остановились-было смотреть на учение; но он просил
нас идти к Василисе Егоровне, обещаясь быть вслед за нами. «А здесь» —
прибавил он — «нечего вам смотреть».

Василиса Егоровна приняла нас запросто и радушно, и обошлась со
мною как бы век была знакома. Инвалид и Палашка накрывали стол.
«Что это мой Иван Кузмич сегодня так заучился!» — сказала комендант-
ша. — «Палашка, позови барина обедать. Да где же Маша?» — Тут вошла
девушка лет осьмнадцати, круглолицая, румяная, с светлорусыми волоса-
ми, гладко зачесанными за уши, которые у ней так и горели. С первого
взгляда она не очень мне понравилась. Я смотрел на нее с предубеждени-
ем: Швабрин описал мне Машу, капитанскую
дочь, совершенною дурочкою. Марья Иванов-
на села в угол и стала шить. Между тем пода-
ли щи. Василиса Егоровна, не видя мужа,
вторично послала за ним Палашку. «Скажи
барину: гости-де ждут, щи простынут; слава
богу, ученье не уйдет; успеет накричать-
ся». — Капитан вскоре явился, сопровождае-
мый кривым старичком. «Что это, мой ба-
тюшка?» — сказала ему жена. — «Кушанье
давным-давно подано, а тебя не дозовешь-
ся». — А слышь ты, Василиса Егоровна, —
отвечал Иван Кузмич, — я был занят служ-
бой: солдатушек учил.

 

«И, полно!» — возразила капитанша. —
«Только слава, что солдат учишь: ни им
служба не дается, ни ты в ней толку не ве-
даешь. Сидел бы дома да богу молился; так
было бы лучше. Дорогие гости, милости просим за стол».

Мы сели обедать. Василиса Егоровна не умолкала ни на минуту и
осыпала меня вопросами: кто мои родители, живы ли они, где живут
и каково их состояние? Услыша, что у батюшки триста душ крестьян,
«легко ли!» — сказала она; — «ведь есть же на свете богатые люди! А
у нас, мой батюшка, всего-то душ одна девка Палашка; да слава богу,
живем помаленьку. Одна беда: Маша; девка на выданьи, а какое у ней
приданое? частый гребень, да веник, да алтын денег (прости бог!), с чем
в баню сходить. Хорошо, коли найдется добрый человек; а то сиди себе в
девках вековечной невестою». — Я взглянул на Марью Ивановну; она вся
покраснела, и далее слезы капнули на ее тарелку. Мне стало жаль ее; и я
спешил переменить разговор. — Я слышал, — сказал я довольно некста-
ти, — что на вашу крепость собираются напасть башкирцы. — «От кого,
батюшка, ты изволил это слышать?» — спросил Иван Кузмич. — Мне так
сказывали в Оренбурге, — отвечал я. «Пустяки!» — сказал комендант. —
«У нас давно ничего не слыхать. Башкирцы — народ напуганный, да и
киргизцы проучены. Небось, на нас не сунутся; а насунутся, так я такую
задам острастку, что лет на десять угомоню». — И вам не страшно, —
продолжал я, обращаясь к капитанше, — оставаться в крепости, подвер-
женной таким опасностям? — «Привычка, мой батюшка», — отвечала
она. — «Тому лет двадцать как нас из полка перевели сюда, и не приведи
господи, как я боялась проклятых этих нехристей! Как завижу, бывало,
рысьи шапки, да как заслышу их визг, веришь ли, отец мой, сердце так
и замрет! А теперь так привыкла, что и с места не тронусь, как придут
нам сказать, что злодеи около крепости рыщут».

—    Василиса Егоровна прехрабрая дама — заметил важно Швабрин. —
Иван Кузмич может это засвидетельствовать.

«Да, слыть ты», — сказал Иван Кузмич: — «баба-то не робкого десятка».

—    А Марья Ивановна? — спросил я: — так же ли смела, как и вы?

«Смела ли Маша?» — отвечала ее мать. — «Нет, Маша трусиха. До

сих пор не может слышать выстрела из ружья: так и затрепещется. А
как тому два года Иван Кузмич выдумал в мои именины палить из нашей
пушки, так она, моя голубушка, чуть со страха на тот свет не отправи-
лась. С тех пор уж и не палим из проклятой пушки».

Мы встали изо стола. Капитан с капитаншею отправились спать; а я
пошел к Швабрину, с которым и провел целый вечер.

Глава IV. ПОЕДИНОК.

— Ин изволь, и стань же в позитуру.

Посмотришь, проколю как я твою фигуру!

Княжнин.

Прошло несколько недель, и жизнь моя в Белогорской крепости сдела-
лась для меня не только сносною, но даже и приятною. В доме коменданта
был я принят как родной. Муж и жена были люди самые почтенные. Иван
Кузмич, вышедший в офицеры из солдатских детей, был человек необра-
зованный и простой, но самый честный и добрый. Жена его им управляла,
что согласовалось с его беспечностию. Василиса Егоровна и на дела службы
смотрела, как на свои хозяйские, и управляла крепостию так точно, как и
своим домком. Марья Ивановна скоро перестала со мною дичиться. Мы по-
знакомились. Я в ней нашел благоразумную, и чувствительную девушку.
Незаметным образом я привязался к доброму семейству, даже к Ивану Иг-
натьичу, кривому гарнизонному’ поручику, о котором Швабрин выдумал,
будто бы он был в непозволительной связи с Василисой Егоровной, что не
имело и тени правдоподобия: но Швабрин о том не беспокоился.

Я был произведен в офицеры. Служба меня не отягощала. В богоспа-
саемой крепости не было ни смотров, ни учений, ни караулов. Комендант
по собственной охоте учил иногда своих солдат; но еще не мог добиться,
чтобы все они знали, которая сторона правая, которая левая, хотя мно-
гие из них, дабы в том не ошибиться, перед каждым оборотом клали на
себя знамение креста. У Швабрина было несколько французских рсниг. Я
стал читать, и во мне пробудилась охота к литературе. По утрам я читал,
упражнялся в переводах, а иногда и в сочинении стихов. Обедал почти
всегда у коменданта, где обыкновенно проводил остаток дня, и куда ве-
черком иногда являлся отец Герасим с женою Акулиной Памфиловной,
первою вестовщицею во всем околодке. С А. И. Швабриным, разумеется,
виделся я каждый день; но час от часу беседа его становилась для меня
менее приятною. Всегдашние шутки его насчет семьи коменданта мне
очень не нравились, особенно колкие замечания о Марье Ивановне. Дру-
гого общества в крепости не было, но я другого и не желал.

Несмотря на предсказания, башкирцы не возмущались. Спокойствие
царствовало вокруг нашей крепости. Но мир был прерван незапным меж-
дуусобием.

Я уже сказывал, что я занимался литературою. Опыты мои, для тог-
дашнего времени, были изрядны, и Александр Петрович Сумароков, не-
сколько лет после, очень их похвал ял. Однажды удалось мне написать пе-
сенку, которой был я доволен. Известно, что сочинители иногда, под ви-
дом требования советов, ищут благосклонного слушателя. Итак, перепи-
сав мою песенку, я понес ее к Швабрину, который один во всей крепости
мог оценить произведения стихотворца. После маленького предисловия,
вынул я из кармана свою тетрадку, и прочел ему следующие стишки:

Мысль любовну истребляя,    Они дух во мне смутили,

Тщусь прекрасную забыть.    Сокрушили мой покой.

И ах, Машу избегая,    Ты, узнав мои напасти,

Мышлю вольность получить!    Сжалься, Маша, надо мной;

Но глаза, что мя пленили,    Зря меня в сей лютой части,

Всемннутно предо мной;    И что я пленен тобой.

—    Как ты это находишь? — спросил я Швабрина, ожидая похвалы,
как дани, мне непременно следуемой. Но к великой моей досаде, Шва-
брин, обыкновенно снисходительный, решительно объявил, что песня
моя нехороша.

—    Почему так? — спросил я его, скрывая свою досаду.

«Потому» — отвечал он, — «что такие стихи достойны учителя моего,
Василья Кирилыча Тредьяковского, и очень напоминают мне его любов-
ные куплетцы»

Тут он взял от меня тетрадку и начал немилосердо разбирать каждый
стих и каждое слово, издеваясь надо мной самым колким образом. Я не
вытерпел, вырвал из рук его мою тетрадку и сказал, что уж отроду не
покажу ему своих сочинений. Швабрин посмеялся и над этой угрозою. —
«Посмотрим» — сказал он — «сдержишь ли ты свое слово: стихотворцам
нужен слушатель, как Ивану Кузмичу графинчик водки перед обедом. А
кто эта Маша, перед которой изъясняешься в нежной страсти и в любов-
ной напасти? Уж не Марья ль Ивановна?

—    Не твое дело, — отвечат я нахмурясь, — кто бы ни была эта Маша.
Не требую ни твоего мнения, ни твоих догадок.

«Ого! Самолюбивый стихотворец и скромный любовник!» — продолжат
Швабрин, час от часу более раздражая меня; — «но послушай дружеского
совета: коли ты хочешь успеть, то советую действовать не песенками».

—    Что это, сударь, значит? Изволь объясниться.

«С охотою. Это значит, что ежели хочешь, чтоб Маша Миронова хо-
дила к тебе в сумерки, то вместо нежных стишков подари ей пару серег».

Кровь моя закипела. — А почему ты об ней такого мнения? — спро-
сил я, с трудом удерживая свое негодование.

«А потому», — отвечал он с адской усмешкою, — «что знаю по опыту
ее нрав и обычай».

—    Ты лжешь, мерзавец! — вскричал я в бешенстве, — ты лжешь са-
мым бесстыдным образом.

Швабрин переменился в лице. «Это тебе так не пройдет»— сказал он,
стиснув мне руку. — «Вы мне дадите сатисфакцию».

—    Изволь; когда хочешь! — отвечал я, обрадовавшись. В эту минуту
я готов был растерзать его.

Я тотчас отправился к Ивану Игнатьичу, и застал его с иголкою в ру-
ках: по препоручению комендантши, он нанизывал грибы для сушенья на
зиму. «А, Петр Андреич!» — сказал он увидя меня; — «добро пожаловать!
Как это вас бог принес? по какому делу, смею спросить?» Я в коротких
словах объяснил ему, что я поссорился с Алексеем Иванычем, а его, Ива-
на Игнатьича, прошу быть моим секундантом. Иван Игнатьич выслушал
меня со вниманием, вытараща на меня свой единственный глаз. «Вы из-
волите говорить» — сказал он мне, — «что хотите Алексея Иваныча зако-
лоть и желаете, чтоб я при том был свидетелем? Так ли? смею спросить».

—    Точно так.

«Помилуйте, Петр Андреич! Что это вы затеяли! Вы с Алексеем Ива-
нычем побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас по-
бранил, а вы его выругайте; он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в тре-
тье — и разойдитесь; а мы вас уж помирим. А то: доброе ли дело заколоть
своего ближнего, смею спросить? И добро б уж закололи вы его: бог с ним,
с Алексеем Иванычем; я и сам до него не охотник. Ну, а если он вас про-
сверлит? На что это будет похоже? Кто будет в дураках, смею спросить? »

Рассуждения благоразумного поручика не поколебали меня. Я остал-
ся при своем намерении. «Как вам угодно» — сказал Иван Игнатьич: —
«делайте, как разумеете. Да зачем же мне тут быть свидетелем? К какой
стати? Люди дерутся, что за невидальщина, смею спросить? Слава богу,
ходил я под шведа и под турку: всего насмотрелся».

Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван Игна-
тьич никак не мог меня понять. «Воля ваша» — сказал он. — «Коли уж
мне и вмешаться в это дело, так разве пойти к Ивану Кузмичу да донести
ему по долгу службы, что в фортеции умышляется злодействие против-
ное казенному интересу: не благоугодно ли будет господину коменданту
принять надлежащие меры...»

Я испугался и стал просить Ивана Игнатьича ничего не сказывать
коменданту; насилу его уговорил; он дал мне слово, и я решился от него
отступиться.

Вечер провел я, по обыкновению своему, у коменданта. Я старался
казаться веселым и равнодушным, дабы не подать никакого подозрения
и избегнуть докучных вопросов; но признаюсь, я не имел того хладнокро-
вия, которым хвалятся почти всегда те, которые находились в моем поло-
жении. В этот вечер я расположен был к нежности и к умилению. Марья
Ивановна нравилась мне более обыкновенного. Мысль, что, может быть,
вижу ее в последний раз, придавала ей в моих глазах что-то трогательное.
Швабрин явился тут же. Я отвел его в сторону и уведомил его о своем раз-
говоре с Иваном Игнатьичем. «Зачем нам секунданты» — сказал он мне
сухо: — «без них обойдемся». Мы условились драться за скирдами, что
находились подле крепости, и явиться туда на другой день в седьмом часу
утра. Мы разговаривали, повидимому, так дружелюбно, что Иван Игна-
тьич от радости проболтался. «Давно бы так» — сказал он мне с доволь-
ным видом; — «худой мир лучше доброй ссоры, а и нечестен, так здоров».

«Что, что, Иван Игнатьич?» — сказала комендантша, которая в углу
гадала в карты: — «я не вслушалась».

Иван Игнатьич, заметив во мне знаки неудовольствия и вспомня свое
обещание, смутился и не знал, что отвечать. Швабрин подоспел к нему
на помощь.

«Иван Игнатьич» — сказал он — «одобряет нашу мировую».

—    Ас кем это, мой батюшка, ты ссорился?

«Мы было поспорили довольно крупно с Петром Андреичем».

—    За что так?

«За сущую безделицу: за песенку, Василиса Егоровна».

—    Нашли за что ссориться! за песенку!... да как же это случилось?

«Да вот как: Петр Андреич сочинил недавно песню и сегодня запел ее

при мне, а я затянул мою, любимую:

Капитанская дочь.

Не ходи гулять в полночь.

Вышла разладица. Петр Андреич было и рассердился; но потом рассу-
дил, что всяк волен петь, что кому угодно. Тем и дело кончилось».

Бесстыдство Швабрина чуть меня не взбесило; но никто, кроме меня,
не понял грубых его обиняков; по крайней мере, никто не обратил на них
внимания. От песенок разговор обратился к стихотворцам, и комендант
заметил, что все они люди беспутные и горькие пьяницы, и дружески
советовал мне оставить стихотворство, как дело службе противное и ни к
чему доброму не доводящее.

Присутствие Швабрина было мне несносно. Я скоро простился с ко-
мендантом и с его семейством; пришед домой, осмотрел свою шпагу, по-
пробовал ее конец, и лег спать, приказав Савелыгчу разбудить меня в
седьмом часу.

На другой день в назначенное время я стоял уже за скирдами, ожидая
моего противника. Вскоре и он явился. «Нас могут застать» — сказал он
мне; — «надобно поспешить». Мы сняли мундиры, остатись в одних кам-
золах и обнажили шпаги. В эту минуту из-за скирда вдруг появился Иван
Игнатьич и человек пять инвалидов. Он потребоват нас к коменданту.
Мы повиновапись с досадою; солдаты нас окружили, и мы отправились
в крепость вслед за Иваном Игнатьичем, который вел нас в торжестве,
шагая с удивительной важностию.

Мы вошли в комендантской дом. Иван Игнатьич отворил двери, про-
возгласив торжественно «привел!» Нас встретила Василиса Егоровна. «Ах,
мои батюшки! На что это похоже? как? что? в нашей крепости заводить
смертоубийство! Иван Кузмич, сейчас их под арест! Петр Андреич! Алек-
сей Иваныч! подавайте сюда ваши шпаги, подавайте, подавайте. Палаш-
ка, отнеси эти шпаги в чулан. Петр Андреич! Этого я от тебя не ожидала.
Как тебе не совестно? Добро Алексей Иваныч: он за душегубство и из гвар-
дии выписан, он и в господа бога не верует; а ты-то что? туда же лезешь? »

Иван Кузмич вполне соглашался с своею супругою и приговаривал:
«А слышь ты, Василиса Егоровна правду говорит. Поединки формально
запрещены в воинском артикуле». Между тем Палашка взяла у нас наши
шпаги и отнесла в чулан. Я не мог не засмеяться. Швабрин сохранил
свою важность. «При всем моем уважении к вам» — сказал он ей хладно-
кровно — «не могу не заметить, что напрасно вы изволите беспокоиться,
подвергая нас вашему суду. Предоставьте это Ивану Кузмичу: это его
дело». — Ах! мой батюшка! — возразила комендантша; — да разве муж
и жена не един дух и едина плоть? Иван Кузмнч1 Что ты зеваешь? Сей-
час рассади их по разным углам на хлеб да на воду, чтоб у них дурь-то
прошла; да пусть отец Герасим наложит на них эпитимию, чтоб молили
у бога прощения, да каялись перед людьми.

Иван Кузмич не знал, на что решиться. Марья Ивановна была чрез-
вычайно бледна. Мало-по-малу буря утихла; комендантша успокоилась, и
заставила нас друг друга поцаловать. Палашка принесла нам наши шпаги.
Мы вышли от коменданта повидимому примиренные. Иван Игнатьич нас
сопровождал. — Как вам не стыдно было — сказал я ему сердито — доно-
сить на нас коменданту после того, как дали мне слово того не делать? —
«Как бог свят, я Ивану Кузмичу того не говорил» — отвечал он; — «Васи-
лиса Егоровна выведала все от меня. Она всем и распорядилась без ведома
коменданта. Впрочем, слава богу, что все так кончилось». С этим словом
он повернул домой, а Швабрин и я остались наедине. — Наше дело этим
кончиться не может — сказал я ему. «Конечно», — отвечал Швабрин; —
«вы своею кровью будете отвечать мне за вашу дерзость; но за нами, ве-
роятно, станут присматривать. Несколько дней нам должно будет притво-
ряться. До свидания!» — И мы расстались, как ни в чем не бывали.

Возвратясь к коменданту, я по обыкновению своему подсел к Марье
Ивановне. Ивана Кузмича не было дома; Василиса Егоровна занята была
хозяйством. Мы разговаривали вполголоса. Марья Ивановна с нежностию
выговаривала мне за беспокойство, причиненное всем моею ссорою с Шва-
бриным. «Я так и обмерла» — сказала она, — «когда сказали нам, что вы
намерены биться на шпагах. Как мужчины странны! За одно слово, о ко-
тором через неделю верно б они позабыли, они готовы резаться и жертво-
вать не только жизнию, но и совестию и благополучием тех, которые... Но
я уверена, что не вы зачинщик ссоры. Верно виноват Алексей Иваныч».

—    А почему же вы так думаете, Марья Ивановна?

«Да так... он такой насмешник! Я не люблю Алексея Иваныча. Он
очень мне противен; а странно: ни за что б я не хотела, чтоб и я ему так
же не нравилась. Это меня беспокоило бы страх».

—    А как вы думаете, Марья Ивановна? Нравитесь ли вы ему или нет?

Марья Ивановна заикнулась и покраснела. «Мне кажется» — сказала
она, — «я думаю, что нравлюсь».

—    Почему же вам так кажется?

«Потому что он за меня сватался».

—    Сватался! Он за вас сватался? Когда же? «

«В прошлом году. Месяца два до вашего приезда».

—    И вы не пошли?

«Как изволите видеть. Алексей Иваныч конечно человек умный, и хо-
рошей фамилии, и имеет состояние; но как подумаю, что надобно будет под
венцом при всех с ним поцеловаться... Ни за что! ни за какие благополучия!»

Слова Марьи Ивановны открыли мне глаза и объяснили мне многое.
Я понял упорное злоречие, которым Швабрин ее преследовал. Вероятно,
замечал он нашу взаимную склонность и старался отвлечь нас друг от
друга. Слова, подавшие повод к нашей ссоре, показались мне еще более
гнусными, когда, вместо грубой и непристойной насмешки, увидел я в
них обдуманную клевету. Желание наказать дерзкого злоязычника сдела-
лось во мне еще сильнее, и я с нетерпением стал ожидать удобного случая.

Я дожидался не долго. На другой день, когда сидел я за элегией и
грыз перо в ожидании рифмы, Швабрин постучался под моим окошком.
Я оставил перо, взял шпагу и к нему вышел. «Зачем откладывать?» —
сказал мне Швабрин: — «за нами не смотрят. Сойдем к реке. Там никто
нам не помешает». Мы отправились, молча. Спустясь по крутой тропин-
ки, мы остановились у самой реки и обнажили шпаги. Швабрин был
искуснее меня, но я сильнее и смелее, и monsieur Бопре, бывший некогда
солдатом, дал мне несколько уроков в фехтовании, которыми я и вос-
пользовался. Швабрин не ожидал найти во мне столь опасного против-
ника. Долго мы не могли сделать друг другу никакого вреда; наконец,
приметя, что Швабрин ослабевает, я стал с живостию на него наступать и
загнал его почти в самую реку. Вдруг услышал я свое имя, громко произ-
несенное. Я оглянулся, и увидел Савельича, сбегающего ко мне по нагор-
ной тропинке... В это самое время меня сильно кольнуло в грудь пониже
правого плеча; я упал и лишился чувств.

Глава V. ЛЮБОВЬ.

Ах ты, девка, девка красная!

Не ходи, девка, молода замуж;

Ты спроси, девка, отца, матери.

Отца, матери, роду-племени;

Накопи, девка, ума-разума.

Ума-разума, нриданова.

Песня народная.

Буде лучше меня найдешь, позабудешь.

Если хуже меня найдешь, вспомянешь.

То же.

Очнувшись, я несколько времени не мог опомниться и не понимал,
что со мною сделалось. Я лежал на кровате, в незнакомой горнице, и
чувствовал большую слабость. Передо мною стоял Савельич со свечкою в
руках. Кто-то бережно развивал перевязи, которыми грудь и плечо были
у меня стянуты. Мало-по-мал мысли мои прояснились. Я вспомнил свой
поединок, и догадался, что был ранен. В эту минуту скрипнула дверь.
«Что? каков?» — произнес пошепту голос, от которого я затрепетал. —
все в одном положении, — отвечал Савельич со вздохом; — все без памя-
ти, вот уже пятые сутки. — Я хотел оборотиться, но не мог. — Где я? кто
здесь? — сказал я с усилием. Марья Ивановна подошла к моей кровати и
наклонилась ко мне. «Что? как вы себя чувствуете?» — сказала она. —
Слава богу, — отвечал я слабым голосом. — Это вы, Марья Ивановна?
скажите мне... — я не в силах был продолжать и замолчал. Савельич ах-
нул. Радость изобразилась на его лице. «Опомнился! опомнился!» — по-
вторял он. — «Слава тебе, владыко! Ну батюшка Петр Андреич! напугал
ты меня! легко ли? пятые сутки!.. Марья Ивановна перервала его речь.
«Не говори с ним много, Савельич», — сказала она. — «Он еще слаб».
Она вышла и тихонько притворила дверь. Мысли мои волновались. И так
я был в доме коменданта, Марья Ивановна входила ко мне. Я хотел сде-
лать Савельичу некоторые вопросы, но старик замотал головою и заткнул
себе уши. Я с досадою закрыл глаза и вскоре забылся сном.

Проснувшись подозвал я Савельича, и вместо его увидел перед собою
Марью Ивановну; ангельский голос ее меня приветствовал. Не могу вы-
разить сладостного чувства, овладевшего мною в эту минуту. Я схватил
ее руку и прильнул к ней, обливая слезами умиления. Маша не отрывала
ее... и вдруг ее губки коснулись моей щеки, и я почувствовал их жаркой и
свежий поцелуй. Огонь пробежал по мне. «Милая, добрая Марья Иванов-
на, — сказал я ей — будь моею женою, согласись на мое счастие». — Она
опомнилась. «Ради бога успокойтесь» — сказала она, отняв у меня свою
руку. — «Вы еще в опасности: рана может открыться. Поберегите себя
хоть для меня». С этим словом она ушла, оставя меня в упоении востор-
га. Счастие воскресило меня. Она будет моя! она меня любит! Эта мысль
наполняла все мое существование...

Со Швабриным я помирился в первые дни моего выздоровления. Иван
Кузмич, выговаривая мне за поединок, сказал мне: «Эх, Петр Андреич!
надлежало бы мне посадить тебя под арест, да ты уж и без того наказан. А
Алексей Иваныч у меня таки сидит в хлебном магазине под караулом, и
шпага его под замком у Василисы Егоровны. Пускай он себе надумается, да
раскается». — Я слишком был счастлив, чтоб хранить в сердце чувство не-
приязненное. Я стал просить за Швабрина, и добрый комендант с согласия
своей супруги, решился его освободить. Швабрин пришел ко мне; он изъя-
вил глубокое сожаление о том, что случилось между нами; признался, что
был кругом виноват, и просил меня забыть о прошедшем. Будучи от при-
роды не злопамятен, я искренно простил ему и нашу ссору и рану, мною от
него полученную. В клевете его видел я досаду оскорбленного самолюбия и
отвергнутой любви, и великодушно извинял своего несчастного соперника.

Вскоре я выздоровел, и мог перебраться на мою квартиру. С нетерпе-
нием ожидал я ответа на посланное письмо, не смея надеяться, и стараясь
заглушить печальные предчувствия. С Василисой Егоровной и с ее му-
жем я еще не объяснялся; но предложение мое не должно было их уди-
вить. Ни я, ни Марья Ивановна не старались скрывать от них свои чув-
ства, и мы заранее были уж уверены в их согласии.

Наконец однажды утром Савельич вошел ко мне, держа в руках пись-
мо. Я схватил его с трепетом. Адрес был написан рукою батюшки. Это
приуготовило меня к чему-то важному, ибо обыкновенно письма писа-
ла ко мне матушка, а он в конце приписывал несколько строк. Долго

 

не распечатывал я пакета и перечитывал тор-
жественную надпись: «Сыну моему Петру Ан-
дреевичу Гриневу, в Оренбургскую губернию, в
Белогорскую крепость». Я старался по почерку
угадать расположение духа, в котором писано
было письмо; наконец решился его распечатать,
и с первых строк увидел, что все дело пошло к
чорту. Содержание письма было следующее:
«Сын мой Петр! Письмо твое, в котором про-
сишь ты нас о родительском нашем благосло-
вении и согласии на брак с Марьей Ивановной
дочерью Мироновой, мы получили 15-го сего
месяца, и не только ни моего благословения, ни
моего согласия дать я тебе не намерен, но еще
и собираюсь до тебя добраться, да за проказы
твои проучить тебя путем, как мальчишку, не
смотря на твой офицерской чин: ибо ты доказал,
что шпагу носить еще недостоин, которая пожалована тебе на защиту
отечества, а не для дуэлей с такими же сорванцами, каков ты сам. Не-
медленно буду' писать к Андрею Карловичу, прося его перевести тебя из
Белогорской крепости куда-нибудь подальше, где бы дурь у тебя прошла.
Матушка твоя, узнав о твоем поединке и о том, что ты ранен, с горести
занемогла и теперь лежит. Что из тебя будет? Молю бога, чтоб ты испра-
вился, хоть и не смею надеяться на его великую милость.

Отец твои А. Г.»

Чтение сего письма возбудило во мне разные чувствования. Жесто-
кие выражения, на которые батюшка не поскупился, глубоко оскорбили
меня. Пренебрежение, с каким он упоминал о Марьи Ивановне, казалось
мне столь же непристойным, как и несправедливым. Мысль о переведе-
нии моем из Белогорской крепости меня ужасала; но всего более огорчило
меня известие о болезни матери. Я негодовал на Савельича, не сомневаясь,
что поединок мой стал известен родителям через него. Шагая взад и впе-
ред по тесной моей комнате, я остановился перед ним и сказал, взглянув
на него грозно: — Видно тебе не довольно, что я, благодаря тебя, ранен и
целый месяц был на краю гроба: ты и мать мою хочешь уморить. — Саве-
льич был поражен как громом. «Помилуй, сударь», — сказал он чуть не
зарыдав, — «что это изволишь говорить? Я причина, что ты был ранен!

Бог видит, бежал я заслонить тебя своею грудью от шпаги Алексея Ива-
ньічаі Старость проклятая помешала. Да что ж я сделал матушке-то тво-
ей?» — Что ты сделал? — отвечал я. — Кто просил тебя писать на меня
доносы? разве ты приставлен ко мне в шпионы? — «Я? писал на тебя до-
носы?» — отвечай Савельич со слезами. — «Господи царю небесный! Так
изволь-ка прочитать, что пишет ко мне барин: увидишь, как я доносил на
тебя». Тут он вынул из кармана письмо, и я прочел следующее:

«Стыдно тебе, старый пес, что ты, не взирая на мои строгие приказа-
ния, мне не донес о сыне моем Петре Андреевиче и что посторонние при-
нуждены уведомлять меня о его проказах. Так ли исполняешь ты свою
должность и господскую волю? Я тебя, старого пса! пошлю свиней пасти
за утайку правды и потворство к молодому человеку. С получением сего,
приказываю тебе немедленно отписать ко мне, каково теперь его здоро-
вье, о котором пишут мне, что поправилось; да в какое именно место он
ранен и хорошо ли его залечили».

Очевидно было, что Савельич передо мною был прав и что я напрасно
оскорбил его упреком и подозрением. Я просил у него прощения; но ста-
рик был неутешен. «Вот до чего я дожил» — повторял он; — «вот каких
милостей дослужился от своих господ! Я и старый пес, и свинопас, да я
ж и причина твоей раны? Нет, батюшка Петр Андреич! не я, проклятый
мусье всему виноват: он научил тебя тыкаться железными вертелами,
да притопывать, как будто тыканием да топанием убережешься от злого
человека! Нужно было нанимать мусье да тратить лишние деньги!»

Но кто же брал на себя труд уведомить отца моего о моем поведении?
Генерал? Но он, казалось, обо мне не слишком заботился; а Иван Кузмнч
не почел за нужное рапортовать о моем поединке. Я терялся в догадках.
Подозрения мои остановились на Швабрине. Он один имел выгоду в до-
носе, коего следствием могло быть удаление мое из крепости и разрыв с
комендантским семейством. Я пошел объявить обо всем Марье Ивановне.
Она встретила меня на крыльце. «Что это с вами сделалось?» — сказала
она, увидев меня. — «Как вы бледны!» — все кончено! — отвечал я и
отдал ей батюшкино письмо. Она побледнела в свою очередь. Прочитав,
она возвратила мне письмо дрожащею рукою и сказала дрожащим голо-
сом: «Видно мне не судьба... Родные ваши не хотят меня в свою семью.
Буди во всем воля господня! Бог лучше нашего знает, что нам надобно.
Делать нечего, Петр Андреич; будьте хоть вы счастливы...» — Этому не
бывать! — вскричал я, схватив ее за руку; — ты меня любишь; я готов на
все. Пойдем, кинемся в ноги к твоим родителям; они люди простые, не
жестокосердые гордецы... Они нас благословят; мы обвенчаемся... а там ,
я уверен, мы умолим отца моего; матушка будет за нас; он меня простит...
«Нет, Петр Андреич», — отвечала Маша — «я не выйду за тебя без бла-
гословения твоих родителей. Без их благословения не будет тебе счастия.
Покоримся воле божией. Коли найдешь себе суженую, коли полюбишь
другую — бог с тобою, Петр Андреич; а я за вас обоих...» Тут она заплака-
ла, и ушла от меня; я хотел было войти за нею в комнату, но чувствовал,
что был не в состоянии владеть самим собою, и воротился домой...

С той поры положение мое переменилось. Марья Ивановна почти со
мною не говорила, и всячески старалась избегать меня. Дом коменданта
стал для меня постыл. Мало-по-малу приучился я сидеть один у себя
дома. Василиса Егоровна сначала за то мне пеняла; но видя мое упрям-
ство, оставила меня в покое. С Иваном Кузмичем виделся я только, когда
того требовала служба. Со Швабриным встречался редко и неохотно, тем
более что замечал в нем скрытую к себе неприязнь, что и утверждало
меня в моих подозрениях. Жизнь моя сделалась мне несносна. Я впал в
мрачную задумчивость, которую питали одиночество и бездействие. Лю-
бовь моя разгоралась в уединении и час от часу становилась мне тягост-
нее. Я потерял охоту к чтению и словесности. Дух мой упал. Я боялся или
сойти с ума или удариться в распутство. Неожиданные происшедствия,
имевшие важное влияние на всю мою яшзнь, дали вдруг моей душе силь-
ное и благое потрясение.

Глава VI. ПУГАЧЕВЩИНА.

Вы, молодые ребята, послушайте,

Что мы, старые старики, будем сказывати.

Песня.

Прежде нежели приступлю к описанию странных происшедствий,
коим я был свидетель, я должен сказать несколько слов о положении, в
котором находилась Оренбургская губерния в конце 1773 года.

Сия обширная и богатая губерния обитаема была множеством полуди-
ких народов, признавших еще недавно владычество российских государей.
Их поминутные возмущения, непривычка к законам и гражданской жиз-
ни, легкомыслие и жестокость требовали со стороны правительства непре-
станного надзора для удержания их в повиновении. Крепости выстроены
были в местах, признанных удобными, заселены по большей части ка-
заками, давнишними обладателями Яицких берегов. Но Яицкие казаки,
долженствовавшие охранять спокойствие и безопасность сего края, с неко-
торого времени были сами для правительства неспокойными и опасными
подданными. В 1772 году произошло возмущение в их главном городке.
Причиною тому были строгие меры, предпринятые генерал-майором Тра-
убенбергом, дабы привести войско к должному повиновению. Следствием
было варварское убиение Траубенберга, своевольная перемена в управле-
нии, и наконец усмирение бунта картечью и жестокими наказаниями. Это
случилось несколько времени перед прибытием моим в Белогорскую кре-
пость. все было уже тихо, или казалось таковым; начальство слишком лег-
рсо поверило мнимому раскаянию лукавых мятежников, которые злобство-
вали в тайне и выжидали удобного случая для возобновления беспорядков.

Обращаюсь к своему рассказу.

Однажды вечером (это было в начале октября 1773 года) сидел я дома
один, слушая вой осеннего ветра, и смотря в окно на тучи, бегущие мимо
луны. Пришли меня звать от имени коменданта. Я тотчас отправился.
У коменданта нашел я Швабрина, Ивана Игнатьича и казацкого уряд-
ника. В комнате не было ни Василисы Егоровны, ни Марьи Ивановны.

Комендант со мною поздоровался с видом озабоченным. Он запер двери,
всех усадил, кроме урядника, который стоял у дверей, вынул из кармана
бумагу и сказал нам: «Господа офицеры, важная новость! Слушайте, что
пишет генерал». Тут он надел очки и прочел следующее:

«Господину коменданту Белогорской крепости капитану Миронову.

«По секрету.

«Сим извещаю вас, что убежавший из-под караула донской казак и
раскольник Емельян Пугачев, учиня непростительную дерзость приня-
тием на себя имени покойного императора Петра III, собрал злодейскую
шайку, произвел возмущение в Яицких селениях, и уже взял и разорил
несколько крепостей, производя везде грабежи и смертные убийства. Того
ради, с получением сего, имеете вы, господин капитан, немедленно при-
нять надлежащие меры к отражению помянутого злодея и самозванца, а
буде можно и к совершенному уничтожению оного, если он обратится на
крепость, вверенную вашему' попечению».

«Принять надлежащие меры!» — сказал комендант, снимая очки и
складывая бумагу. — «Слышь ты, легко сказать. Злодей-то видно силен;
а у нас всего сто тридцать человек, не считая казаков, на которых плоха
надежда, не в укор буди тебе сказано, Максимыч. (Урядник усмехну'лся.)
Однако делать нечего, господа офицеры! Будьте исправны, учредите ка-
раулы, да ночные дозоры; в случае нападения запирайте ворота, да выво-
дите солдат. Ты, Максимыч смотри крепко за своими казаками. Пушку
осмотреть, да хорошенько вычистить. А пуще всего содержите все это в
тайне, чтоб в крепости никто не мог о том узнать преждевременно».

Раздав сии повеления, Иван Кузмич нас распустил. Я вышел вместе
со Швабриным, рассуждая о том, что мы слышали. — Как ты думаешь,
чем это кончится? — спросил я его. «Бог знает» — отвечал он; — «посмо-
трим. Важного покаместь еще ничего не вижу. Если же...» Тут он заду-
мался и в рассеянии стал насвистывать французскую арию.

Не смотря на все наши предосторожности, весть о появлении Пугачева
разнеслась по крепости. Иван Кузмич, хоть и очень уважал свою супругу,
но ни за что на свете не открыл бы ей тайны, вверенной ему' по службе.
Получив письмо от генерала, он довольно искусным образом выпроводил
Василису Егоровну, сказав ей, будто бы отец Герасим получил из Оренбур-
га какие-то чудные известия, которые содержит в великой тайне. Васи-
лиса Егоровна тотчас захотела отправиться в гости к попадье и, по совету
Ивана Кузмича взяла с собою и Машу, чтоб ей не было скучно одной...

На другой день, возвращаясь от обедни, она увидела Ивана Игнатьи-
ча, который вытаскивал из пушки тряпички, камушки, щепки, бабки и
сор всякого рода, запиханный в нее ребятишками. «Что бы значили эти
военные приготовления?» — думала комендантша: — «уж не ждут ли
нападения от киргизцев? Но неужто Иван Кузмич стал бы от меня таить
такие пустяки?» Она кликнула Ивана Игнатьича, с твердым намерением
выведать от него тайну, которая мучила ее дамское любопытство.

Василиса Егоровна сделала ему несколько замечаний касательно хо-
зяйства, как судия, начинающий следствие вопросами посторонними,
дабы сперва усыпить осторожность ответчика. Потом, помолчав несколь-
ко минут, она глубоко вздохнула и сказала качая головою: «Господи боже
мой! Вишь какие новости! Что из этого будет?»

— И, матушка! — отвечал Иван Игнатьич. — Бог милостив: солдат у
нас довольно, пороху много, пушку я вычистил. Авось дадим отпор Пуга-
чеву. Господь не выдаст, свинья не съест!

«А что за человек этот Пугачев?» — спросила комендантша.

Тут Иван Игнатьич заметил, что проговорился, и закусил язык. Но
уже было поздно. Василиса Егоровна принудила его во всем признаться,
дав ему слово не рассказывать о том никому.

Василиса Егоровна сдержала свое обещание и никому не сказала ни
одного слова, кроме как попадьи, и то потому только, что корова ее ходи-
ла еще в степи и могла быть захвачена злодеями.

Вскоре все заговорили о Пугачеве. Толки были различны. Комендант
послал урядника с поручением разведать хорошенько обо всем по сосед-
ним селениям и крепостям. Урядник возвратился через два дня и объ-
явил, что в степи верст за шестьдесят от крепости видел он множество
огней и слышал от башкирцев, что идет неведомая сила. Впрочем не мог
он сказать ничего положительного, потому что ехать дальше побоялся.

В крепости между казаками заметно стало необыкновенное волнение;
во всех улицах они толпились в кучки, тихо разговаривали между собою,
и расходились, увидя драгуна или гарнизонного солдата. Подосланы были
к ним лазутчики. Юл ай, крещеный калмык, сделал коменданту важное
донесение. Показания урядника, по словам Юлая, были ложны: по воз-
вращении своем лукавый казак объявил своим товарищам, что он был у
бунтовщиков, представлялся самому их предводителю, который допустил
его к своей руке и долго с ним разговаривал. Комендант немедленно по-
садил урядника под караул, а Юлая назначил на его место. Эта новость
принята была казаками с явным неудовольствием. Они громко роптали, и
Иван Игнатьич, исполнитель комендантского распоряжения, слышал сво-
ими ушами, как они говорили: «Вот ужо тебе будет, гарнизонная крыса!»
Комендант думал в тот же день допросить своего арестанта; но урядник
бежал из-под караула, вероятно при помощи своих единомышленников.

Новое обстоятельство усилило беспокойство коменданта. Схвачен был
башкирец с возмутительными листами. По сему случаю комендант думал
опять собрать своих офицеров, и для того хотел опять удалить Василису
Егоровну под благовидным предлогом. Но как Иван Кузмич был человек
самый прямодушный и правдивый то и не нашел другого способа, кроме
как единожды уже им употребленного.

«Слышь ты, Василиса Егоровна», —сказал он ей покашливая. — «Отец
Герасим получил, говорят, из города...» — Полно врать, Иван Кузмич, —
перервала комендантша; ты, знать, хочешь собрать совещание, да без меня
потолковать об Емельяне Пугачеве; да лих не проведешь! — Иван Кузмич
вытаращил глаза. «Ну, матушка», — сказал он — «коли ты уже все зна-
ешь, так пожалуй оставайся; мы потолкуем и при тебе». — То-то, батько
мой, — отвечала она; — не тебе бы хитрить; посылай-ка за офицерами.

Мы собрались опять. Иван Кузмич в присутствии жены прочел нам
воззвание Пугачева, писанное каким-нибудь полуграмотным казаком.
Разбойник объявлял о своем намерении немедленно идти на нашу кре-
пость; приглашал казаков и солдат в свою шайку, а командиров увеще-
вал не супротивляться, угрожая казнию в противном случае. Воззвание
написано было в грубых, но сильных выражениях, и должно было произ-
вести опасное впечатление на умы простых людей.

«Каков мошенник!» — воскликнула комендантша. — «Что смеет еще
нам предлагать! Выдти к нему на встречу и положить к ногам его знаме-
на! Ах он собачий сын! Да разве не знает он, что мы уже сорок лет в служ-
бе и всего, слава богу, насмотрелись? Неужто нашлись такие командиры,
которые послушались разбойника?»

—    Кажется, не должно бы, — отвечал Иван Кузмич. — А слышно,
элодей завладел уж многими крепостями.

«Видно он в самом деле силен» — заметил Швабрин.

—    А вот сейчас узнаем настоящую его силу — сказан комендант. —
Василиса Егоровна, дай мне ключ от анбара. Иван Игнатьич, приведи-ка
башкирца, да прикажи Юлаю принести сюда плетей.

«Постой, Иван Кузмич» — сказана комендантша, вставая с места. —
«Дай уведу Машу куда-нибудь из дому; а то услышит крик, перепугается.
Да и я, правду сказать, не охотница до розыска. Счастливо оставаться»...

Иван Игнатьич отправился за башкирцем, который сидел в анбаре
под ключом у комендантши, и через несколько минут невольника приве-
ли в переднюю. Комендант велел его к себе представить.

Башкирец с трудом шагнул через порог (он был в колодке) и, сняв
высокую свою шапку, остановился у дверей. Я взглянул на него и содрог-
нулся. Никогда не забуду этого человека. Ему казаюсь лет за семьдесят.
У него не было ни носа ни ушей. Голова его была выбрита; вместо бороды
торчало несколько седых волос; он был малого росту, тощ и сгорблен; но
узенькие глаза его сверкали еще огнем. — «Эхе!» — сказач комендант,
узнав, по страшным его приметам, одного из бунтовщиков, наказанных
в 1741 году. — «Да ты видно старый волк, побыват в наших капканах.
Ты знать не впервой уже бунтуешь, коли у тебя так гладко выстрогана
башка. Подойди-ка поближе; говори, кто тебя подослал?»

Старый башкирец молчат и глядел на коменданта с видом совершен-
ного бессмыслия. «Что же ты молчишь?» — продолжал Иван Кузмич: —
«ати бельмес по-русски не разумеешь? Юлай, спроси-ка у него по ваше-
му, кто его подослал в нашу крепость?»

Юлай повторил на татарском языке вопрос Ивана Кузмича. Но баш-
кирец глядел на него с тем же выражением, и не отвечат ни слова.

«Якши» — сказач комендант; — «ты у меня заговоришь. Ребята! сы-
мнте-ка с него дурацкий полосатый хачат, да выстрочите ему спину. Смо-
три ж, Юлай: хорошенько его!»

Два инвалида стали башкирца раздевать. Лицо несчастного изобрази-
ло беспокойство. Он оглядывался на все стороны, как зверок, пойманный
детьми. Когда ж один из инвалидов взял его руки и, положив их себе око-
ло шеи, поднял старика на свои плечи, а Юлай взял плеть и замахнулся:
тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою,
открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок.

Когда вспомню, что это случилось на моем веку, и что ныне дожил я
до кроткого царствования императора Александра, не могу не дивиться
быстрым успехам просвещения и распространению правил человеколю-
бия. Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни,
что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от
улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений.

Все были поражены. «Ну» — сказал комендант; — «видно нам от него
толку не добиться. Юлай, отведи башкирца в анбар. А мы, господа, кой
о чем еще потолкуем».

Мы стали рассуждать о нашем положении, как вдруг Василиса Егоров-
на вошла в комнату, задыхаясь и с видом чрезвычайно встревоженным.

«Что это с тобою сделалось?» — спросил изумленный комендант.

—    Батюшки, беда! — отвечала Василиса Егоровна. — Нижнеозерная
взята сегодня утром. Работник отца Герасима сейчас оттуда воротился.
Он видел, как ее брали. Комендант и все офицеры перевешаны. Все сол-
даты взяты в полон. Того и гляди, злодеи будут сюда.

Неожиданная весть сильно меня поразила. Комендант Нижнеозерной
крепости, тихий и скромный молодой человек, был мне знаком: месяца
за два перед тем проезжал он из Оренбурга с молодой своей женою и оста-
навливался у Ивана Кузмича. Нижнеозерная находилась от нашей кре-
пости верстах в двадцати пяти. С часу на час должно было и нам ожидать
нападения Пугачева. Участь Марьи Ивановны живо представилась мне,
и сердце у меня так и замерло.

—    Послушайте, Иван КузмичІ — сказал я коменданту. — Долг наш
защищать крепость до последнего нашего издыхания; об этом и говорить
нечего. Но надобно подумать о безопасности женщин. Отправьте их в
Оренбург, если дорога еще свободна, или в отдаленную, более надежную
крепость, куда злодеи не успели бы достигнуть.

Иван Кузмич оборотился к жене и сказал ей: «А слышь ты матушка,
и в самом деле, не отправить ли вас подале, пока не управимся мы с бун-
товщиками? »

—    И, пустое! — сказала комендантша. — Где такая крепость, куда
бы пули не залетали? Чем Белогорская ненадежна? Слава богу, двадцать
второй год в ней проживаем. Видали и башкирцев и киргизцев: авось и
от Пугачева отсидимся!

«Ну, матушка», — возразил Иван Кузмич— «оставайся, пожалуй,
коли ты на крепость нашу надеешься. Да с Машей-то что нам делать? Хо-
рошо, коли отсидимся, или дождемся сикурса; ну, а коли злодеи возьмут
крепость? »

—    Ну, тогда... — Тут Василиса Егоровна заикнулась и замолчала с
видом чрезвычайного волнения.

«Нет, Василиса Егоровна», — продолжал комендант, замечая, что сло-
ва его подействовали, может быть, в первый раз в его жизни. — «Маше
здесь оставаться не гоже. Отправим ее в Оренбург к ее крестной матери:
там и войска и пушек довольно, и стена каменная. Да и тебе советовал бы
с нею туда же отправиться; даром что ты старуха, а посмотри что с тобою
будет, коли возьмут фортецию приступом».

—    Добро, — сказала комендантша, — так и быть, отправим Машу. А
меня, и во сне не проси: не поеду. Нечего мне под старость лет расставать-
ся с тобою, да искать одинокой могилы на чужой сторонке. Вместе жить,
вместе и умирать.

«И то дело» — сказал комендант. — «Ну, медлить нечего. Ступай го-
товить Машу в дорогу. Завтра чем свет ее и отправим, да дадим ей и кон-
вой, хоть людей лишних у нас и нет. Да где же Маша?»

—    У Акулины Памфиловны, — отвечала комендантша. — Ей сдела-
лось дурно, как услышала о взятии Ннжнеозерной; боюсь, чтобы не зане-
могла. Господи владыко, до чего мы дожили!

Василиса Егоровна ушла хлопотать об отъезде дочери. Разговор у ко-
менданта продолжался; но я уже в него не мешался и ничего не слушал.
Марья Ивановна явилась к ужину бледная и заплаканная. Мы отужи-
нали молча, и встали изо стола скорее обыкновенного; простясь со всем
семейством, мы отправились по домам. Но я нарочно забыл свою шпагу и
воротился за нею: я предчувствовал, что застану Марью Ивановну одну. В
самом деле, она встретила меня в дверях и вручила мне шпагу. «Прощай-
те, Петр Андреич!» — сказала она мне со слезами. — «Меня посылают в
Оренбург. Будьте живы и счастливы; может быть, господь приведет нам
друг с другом увидеться; если же нет...» Тут она зарыдала. Я обнял ее. —
Прощай, ангел мой, — сказал я, — прощай, моя милая, моя желанная!
Что бы со мною ни было, верь, что последняя моя мысль и последняя
молитва будет о тебе! — Маша рыдала, прильнув к моей груди. Я с жаром
ее поцаловал и поспешно вышел из комнаты.

Глава УП. ПРИСТУП.

Голова моя, головушка,

Голова послуживая!
Послужила моя головушка
Ровно тридцать лет и три года.
Ах, не выслужила головушка
Ни корысти себе, ни радости,
Как ни слова себе доброго
И ни рангу себе высокого;
Только выслужила головушка
Два высокие столбика,
Перекладинку кленовую,

Еще петельку шелковую.

Народная песня

В эту ночь я не спал и не раздевался. Я намерен был отправиться на
заре к крепостным воротам, откуда Марья Ивановна должна была выехать,
и там проститься с нею в последний раз. Я чувствовал в себе великую пе-
ремену: волнение души моей было мне гораздо менее тягостно, нежели то
уныние, в котором еще недавно был я погружен. С грустию разлуки слива-
лись во мне и неясные, но сладостные надежды, и нетерпеливое ожидание
опасностей, и чувства благородного честолюбия. Ночь прошла незаметно.
Я хотел уже выдти из дому, как дверь моя отворилась и ко мне явился ка-
прал с донесением, что наши казаки ночью выступили из крепости, взяв
насильно с собою Юлая, и что около крепости разъезжают неведомые люди.
Мысль, что Марья Ивановна не успеет выехать, ужаснула меня; я поспеш-
но дал капралу несколько наставлений, и тотчас бросился к коменданту.

Уж рассветало. Я летел по улице, как услышал, что зовут меня. Я
остановился. «Куда вы?» — сказал Иван Игнатьич, догоняя меня. —
«Иван Кузмич на валу, и послал меня за вами. Пугач пришел». — Уехала
ли Марья Ивановна? — спросил я с сердечным трепетом. — «Не успе-
ла» — отвечал Иван Игнатьич: — «дорога в Оренбург отрезана; крепость
окружена. Плохо, Петр Андреич!»

Мы пошли на вал, возвышение, образованное природой и укрепленное
частоколом. Там уже толпились все жители крепости. Гарнизон стоял в
ружье. Пушку туда перетащили накануне. Комендант расхаживал перед
своим малочисленным строем. Близость опасности одушевляла старого
воина бодростию необыкновенной. По степи, не в дальнем расстоянии от
крепости, разъезжали человек двадцать верхами. Они, казалося, казаки,
но между ими находились и башкирцы, которых легко можно было рас-
познать по их рысьим шапкам и по колчанам. Комендант обошел свое во-
йско, говоря солдатам: «Ну, детушки, постоим сегодня за матушку госу-
дарыню, и докажем всему свету, что мы люди бравые и присяжные!» Сол-
даты громко изъявили усердие. Швабрин стоял подле меня и пристально
глядел на неприятеля. Люди, разъезжающие в степи, заметя движение в
крепости, съехались в кучку и стали между собою толковать. Комендант
велел Ивану Игнатьичу навести пушку на их толпу, и сам приставил фи-
тиль. Ядро зажужжало и пролетело над ними, не сделав никакого вреда.
Наездники, рассеясь, тотчас ускакали из виду, и степь опустела.

Тут явилась на валу Василиса Егоровна и с нею Маша, не хотевшая
отстать от нее. — «Ну, что?» — сказала комендантша. — «Каково идет
баталья? Где же неприятель?» — Неприятель недалече, — отвечал Иван
Кузмич. — Бог даст, все будет ладно. Что, Маша, страшно тебе? — «Нет,
папенька», — отвечала Марья Ивановна; — «дома одной страшнее». Тут
она взглянула на меня и с усилием улыбнулась. Я невольно стиснул руко-
ять моей шпаги, вспомни, что накануне получил ее из ее рук, как бы на
защиту моей любезной. Сердце мое горело. Я воображал себя ее рыцарем.
Я жаждал доказать, что был достоин ее доверенности, и с нетерпением
стал ожидать решительной минуты.

В это время из-за высоты, находившейся в по л версте от крепости,
показались новые конные толпы, и вскоре степь усеялась множеством
людей, вооруженных копьями и сайдаками. Между ими на белом коне
ехал человек в красном кафтане, с обнаженной саблею в руке: это был
сам Пугачев. Он остановился; его окружили и, как видно, по его повеле-
нию, четыре человека отделились и во весь опор подскакали под самую
крепость. Мы в них узнали своих изменников. Один из них держал под
шапкою лист бумаги; у другого на копье воткнута была голова Юлая,
которую, стряхнув, перекинул он к нам чрез частокол. Голова бедного
калмыка упала к ногам коменданта. Изменники кричали: «Не стреляйте;
выходите вон к государю. Государь здесь!»

«Вот я вас!» — закричал Иван Кузмич. — «Ребята! стреляй!» Солда-
ты наши дали залп. Казак, державший письмо, зашатался и свалился с
лошади; другие поскакали назад. Я взглянул на Марью Ивановну. Пора-
женная видом окровавленной головы Юлая, оглушенная залпом, она ка-
залась без памяти. Комендант подозвал капрала и велел ему взять лист из
рук убитого казака. Капрал вышел в поле и возвратился, ведя под устцы
лошадь убитого. Он вручил коменданту письмо. Иван Кузмич прочел его
про себя и разорвал потом в клочки. Между тем мятежники видимо при-
готовлялись к действию. Вскоре пули начали свистать около наших ушей,
и несколько стрел воткнулись около нас в землю и в частокол. «Василиса
Егоровна!» — сказал комендант. — «Здесь не бабье дело; уведи Машу;
видишь: девка ни жива, ни мертва».

Василиса Егоровна, присмиревшая под пулями, взглянула на степь,
на которой заметно было большое движение; потом оборотилась к мужу
и сказала ему: «Иван Кузмич, в животе и смерти бог волен: благослови
Машу. Маша, подойди к отцу».

 

Маша, бледная и трепещущая, подошла к Ивану Кузмичу, стала на
колени и поклонилась ему в землю. Старый комендант перекрестил ее
трижды; потом поднял и, подаловав, сказал ей изменившимся голосом:
«Ну, Маша, будь счастлива. Молись богу: он тебя не оставит. Коли найдет-
ся добрый человек, дай бог вам любовь да совет. Живите, как жили мы с
Василисой Егоровной.

Ну, прощай. Маша. Ва-
силиса Егоровна, уведи
же ее поскорей». (Маша
кинулась ему на шею,
и зарыдала.) — Поца-
луемся ж и мы, — ска-
зала заплакав комен-
дантша. — «Прощай,
мой Иван Кузмич. От-
пусти мне, коли в чем я
тебе досадила! — «Про-
щай, прощай, матушка!» — сказал комендант, обняв свою старуху. —
«Ну, довольно! Ступайте, ступайте домой; да коли успеешь, надень на
Машу сарафан». Комендантша с дочерью удалились. Я глядел во след
Марьи Ивановны; она оглянулась и кивнула мне головой. Тут Иван Куз-
мич оборотился к нам, и все внимание его устремилось на неприятеля.

Мятежники съезжались около своего предводителя, и вдруг начали сле-
зать с лошадей. «Теперь стойте крепко» — сказал комендант; — ««будет
приступ...» В эту минуту раздался страшный визг и крики; мятежники
бегом бежали к крепости. Пушка наша заряжена была картечью. Ко-
мендант подпустил их на самое близкое расстояние, и вдруг выпалил
опять. Картечь хватила в самую средину толпы. Мятежники отхлынули
в обе стороны и попятились. Предводитель их остался один впереди... Он
махал саблею и, казалось, с жаром их уговаривал... Крик и визг, умол-
кнувшие на минуту, тотчас снова возобновились. «Ну, ребята», — сказал
комендант; — «теперь отворяй ворота, бей в барабан. Ребята! вперед, на
вылазку, за мною!»

Комендант, Иван Игнатьич и я мигом очутились за крепостным ва-
лом; но оробелый гарнизон не тронулся. «Что ж вы, детушки, стоите?» —
закричал Иван Кузмич. — «Умирать, так умирать: дело служивое!» В
эту минуту мятежники набежали на нас и ворвались в крепость. Барабан
умолк; гарнизон бросил ружья; меня сшибли было с ног, но я встал и вме-
сте с мятежниками вошел в крепость. Комендант, раненый в голову, сто-
ял в кучке злодеев, которые требовали от него ключей. Я бросился было к
нему на помощь: несколько дюжих казаков схватили меня и связали ку-
шаками, приговаривая: «Вот ужо вам будет, государевым ослушникам!»
Нас потащили по улицам; жители выходили из домов с хлебом и солью.
Раздавался колокольный звон. Вдруг закричали в толпе, что государь на
площади ожидает пленных и принимает присягу. Народ повалил на пло-
щадь; нас погнали туда же.

Пугачев сидел в креслах на крыльце комендантского дома. На нем
был красный казацкий кафтан, обшитый галунами. Высокая соболья
шапка с золотыми кистями была надвинута на его сверкающие глаза.
Лицо его показалось мне знакомо. Казацкие старшины окружали его.
Отец Герасим, бледный и дрожащий, стоял у крыльца, с крестом в ру-
ках, и, казалось, молча умолял его за предстоящие жертвы. На площади
ставили наскоро виселицу. Когда мы приближились, башкирцы разогна-
ли народ и нас представили Пугачеву. Колокольный звон утих; настала
глубокая тишина. «Который комендант?» — спросил самозванец. Наш
урядник выступил из толпы и указал на Ивана Кузмича. Пугачев грозно
взглянул на старика и сказал ему: «Как ты смел противиться мне, сво-
ему государю?» Комендант, изнемогая от раны, собрал последние силы
и отвечал твердым голосом: «Ты мне не государь, ты вор и самозванец,
слышь ты!» Пугачев мрачно нахмурился и махнул белым платком. Не-
сколько казаков подхватили старого капитана и потащили к виселице.
На ее перекладине очутился верхом изувеченный башкирец, которого
допрашивали мы накануне. Он держал в руке веревку, и через минуту
увидел я бедного Ивана Кузмича, вздернутого на воздух. Тогда приве-
ли к Пугачеву Ивана Игнатьича. «Присягай» — сказал ему Пугачев —
«государю Петру Феодоровичу!» — Ты нам не государь, — отвечал Иван
Игнатьич, повторяя слова своего капитана. — Ты, дядюшка, вор и само-
званец! — Пугачев махнул опять платком, и добрый поручик повис подле
своего старого начальника.

Очередь была за мною. Я глядел смело на Пугачева, готовясь повто-
рить ответ великодушных моих товарищей. Тогда, к неописанному моему
изумлению, увидел я среди мятежных старшин Швабрина, обстриженно-
го в кружок и в казацком кафтане. Он подошел к Пугачеву и сказал ему
на ухо несколько слов. «Вешать его!» — сказал Пугачев, не взглянув уже
на меня. Мне накинули на шею петлю. Я стал читать про себя молитву,
принося богу искреннее раскаяние во всех моих прегрешениях и моля его
о спасении всех близких моему сердцу. Меня притащили под виселицу.
«Не бось, не бось», — повторяли мне губители, может быть, и вправду
желая меня ободрить. Вдруг услышал я крик: «Постойте, окаянные! по-
годите!..» Палачи остановились. Гляжу: Савельич лежит в ногах у Пу-
гачева. «Отец родной!» — говорил бедный дядька. — «Что тебе в смерти
барского дитяти? Отпусти его; за него тебе выкуп дадут; а для примера и
страха ради, вели повесить хоть меня старика!» Пугачев дал знак, и меня
тотчас развязали и оставили. «Батюшка наш тебя милует» — говорили
мне. В эту минуту не могу сказать, чтоб я обрадовался своему избавле-
нию, не скажу однако ж, чтоб я о нем и сожалел. Чувствования мои были
слишком смутны. Меня снова привели к самозванцу и поставили перед
ним на колени. Пугачев протянул мне жилистую свою руку. «Цалуй
руку, цалуй руку!» — говорили около меня. Но я предпочел бы самую
лютую казнь такому подлому унижению. «Батюшка Петр Андреич!» —
шептал Савельич, стоя за мною и толкая меня. — «Не упрямься! что тебе
стоит? плюнь да поцалуй у злод... (тьфу!) поцалуй у него ручку». Я не
шевелился. Пугачев опустил руку, сказав с усмешкою: «Его благородие
знать одурел от радости. Подымите его!» — Меня подняли и оставили на
свободе. Я стал смотреть на продолжение ужасной комедии.

Жители начали присягать. Они подходили один за другим, цалуя рас-
пятие и потом кланяясь самозванцу. Гарнизонные солдаты стояли тут
же. Ротный портной, вооруженный тупыми своими ножницами, резал у
них косы. Они, отряхиваясь, подходили к руке Пугачева, который объяв-
лял им прощение и принимал в свою шайку, все это продолжалось около
трех часов. Наконец Пугачев встал с кресел и сошел с крыльца в сопрово-
ждении своих старшин. Ему подвели белого коня, украшенного богатой
сбруей. Два казака взяли его под руки и посадили на седло. Он объявил
отцу Герасиму, что будет обедать у него. В эту минуту раздался женский
крик. Несколько разбойников вытащили на крыльцо Василису Егоровну,
растрепанную и раздетую донага. Один из них успел уже нарядиться в
ее душегрейку. Другие таскали перины, сундуки, чайную посуду, белье
и всю рухлядь. «Батюшки мои!» — кричала бедная старушка. — «Отпу-
стите душу на покаяние. Отцы родные, отведите меня к Ивану Кузмнчу».
Вдруг она взглянула на виселицу и узнала своего мужа. «Злодеи!» — за-
кричала она в исступлении. — «Что это вы с ним сделали? Свет ты мой,
Иван Кузмич, удалая солдатская головушка! не тронули тебя ни штыки
прусские, ни пули турецкие; не в честном бою положил ты свой живот, а
сгинул от беглого каторжника]» — Унять старую ведьму! — сказал Пуга-
чев. Тут молодой казак ударил ее саблею по голове, и она упала мертвая
на ступени крыльца. Пугачев уехал; народ бросился за ним.

Глава УШ. НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ.

Незваный гость хуже татарина.

Пословица.

Площадь опустела. Я все стоял на одном месте, и не мог привести в
порядок мысли, смущенные столь ужасными впечатлениями.

Неизвестность о судьбе Марьи Ивановны пуще всего меня мучила.
Где она? что с нею? успела ли спрятаться? надежно ли ее убежище?..
Полный тревожными мыслями, я вошел в комендантской дом... все было
пусто; стулья, столы, сундуки были переломаны; посуда перебита; все
растаскано. Я взбежал по маленькой лестнице, которая вела в светлицу,
и в первый раз отроду вошел в комнату Марьи Ивановны. Я увидел ее
постелю, перерытую разбойнигсами; шкап был разломан и ограблен; лам-
падка теплилась еще перед опустелым кивотом. Уцелело и зеркальцо,
висевшее в простенке... Где ж была хозяйка этой смиренной, девической
кельи? Страшная мысль мелькнула в уме моем: я вообразит ее в руках у
разбойников... Сердце мое сжалось. . . Я горько, горько заплакал, и гром-
ко произнес имя моей любезной... В эту минуту послышался легкий шум,
и из-за шкапа явилась Палаша, бледная и трепещущая.

«Ах, Петр Андреич!» — сказала она, сплеснув руками. — «Какой
ден*1к! какие страсти!..»

—    А Марья Ивановна? — спросил я нетерпеливо, — что Марья Ива-
новна?

«Барышня жива» — отвечала Палаша. — «Она спрятана у Акулины
Памфиловны ».

—    У попадьи! — вскричал я с ужасом. — Боже мой! да там Пугачев!..

Я бросился вон из комнаты, мигом очутился на улице и опрометью по-
бежал в дом свещенника, ничего не видя и не чувствуя. Там раздавались
крики, хохот и песни... Пугачев пировал с своими товарищами. Палаша
прибежала туда же за мною. Я подослал ее вызвать тихонько Акулину
Памфиловну. Через минуту попадья вышла ко мне в сени с пустым што-
фом в руках.

—    Ради бога! где Марья Ивановна? — спросил я с неизъяснимым вол-
нением.

«Лежит, моя голубушка, у меня на кровати, там за перегородкою» —
отвечала попадья. — «Ну, Петр Андреич, чуть было не стряслась беда, да
слава богу, все прошло благополучно: злодей только что уселся обедать,
как она, моя бедняжка, очнется да застонет!.. Я так и обмерла. Он услы-
шал: «А кто это у тебя охает, старуха?» Я вору в пояс: племянница моя,
государь; захворала, лежит, вот уж другая неделя. — «А молода твоя
племянница?» — Молода, государь. — «А покажи-ка мне, старуха, свою
племянницу». — У меня сердце так и йокнуло, да нечего было делать. —

Изволь, государь; только девка-то не сможет встать и придти к твоей
милости. — «Ничего, старуха, я и сам пойду' погляжу». И ведь пошел
окаянный за перегородку; как ты думаешь! ведь отдернул занавес, взгля-
нул ястребиными своими глазами! — и ничего... бог вынес! А веришь ли,
я и батька мой так уж и приготовились к мученической смерти. К сча-
стию, она, моя голубушка, не узнала его. Господи владыко, дождались
мы праздника! Нечего сказать! бедный Иван Кузмич! кто бы подумал!.. А
Васи лиса-то Егоровна? А Иван-то Игнатьич? Его-то за что?.. Как это вас
пощадили? А каков Швабрин, Алексей Иваныч? Ведь остригся в кружок
и теперь у нас тут же с ними пирует! Проворен, нечего сказать! А как
сказала я про больную племянницу, так он, веришь ли, так взглянул на
меня, как бы ножом насквозь; однако не выдал, спасибо ему и за то». — В
эту минуту раздались пьяные крики гостей и голос отца Герасима. Гости
требовали вина, хозяин кликал сожительницу. Попадья расхлопоталась.
«Ступайте себе домой, Петр Андреич», — сказала она; — «теперь не до
вас; у злодеев попойка идет. Беда, попадетесь под пьяную руку. Прощай-
те, Петр Андренч. Что будет, то будет; авось бог не оставит!»

Попадья ушла. Несколько успокоенный, я отправился к себе на квар-
тиру. Проходя мимо площади, я увидел несколько башкирцев, которые
теснились около виселицы и стаскивали сапоги с повешенных; с трудом
удержал я порыв негодования, чувствуя бесполезность заступления. По
крепости бегали разбойники, грабя офицерские дома. Везде раздавались
крики пьянствующих мятежников. Я пришел домой. Савельич встретил
меня у порога. «Слава богу!» — вскричал он, увидя меня. — «Я было
думал, что злодеи опять тебя подхватили. Ну, батюшка Петр Андреич!
веришь ли? все у нас разграбили, мошенники: платье, белье, вещи, посу-
ду — ничего не оставили. Да что уж! Слава богу, что тебя живого отпу-
стили! А узнал ли ты, сударь, атамана? ».

— Нет, не узнал; а кто же он такой?

«Как, батюшка? Ты и позабыл того пьяницу, который выманил у тебя
тулуп на постоялом дворе? Зайчий тулупчик совсем нов*1шенький, а он,
бестия, его так и распорол, напяливая на себя!»

Я изумился. В самом деле сходство Пугачева с моим вожатым было
разительно. Я удостоверился, что Пугачев и он были одно и то же лицо,
и понял тогда причину пощады, мне оказанной. Я не мог не подивить-
ся странному сцеплению обстоятельств; детский тулуп, подаренный бро-
дяге, избавлял меня от петли, и пьяница, шатавшийся по постоялым
дворам, осаждал крепости и потрясал государством!

«Не изволишь ли покушать?» — спросил Савельич, неизменный в
своих привычках. — «Дома ничего нет; пойду, пошарю, да что-нибудь
тебе изготовлю».

Оставшись один, я погрузился в размышления. Что мне было делать?
Оставаться в крепости, подвластной злодею, или следовать за его шай-
кою было неприлично офицеру. Долг требовал, чтобы я явился туда, где
служба моя могла еще быть полезна отечеству в настоящих, затрудни-

тельных обстоятельствах... Но любовь сильно советовала мне оставаться
при Марьи Ивановне и быть ей защитником и покровителем. Хотя я и
предвидел скорую и несомненную перемену в обстоятельствах, но все же
не мог не трепетать, воображая опасность ее положения.

Размышления мои были прерваны приходом одного из казаков, кото-
рый прибежал с объявлением, «что-де великий государь требует тебя к
себе». — Где же он? — спросил я, готовясь повиноваться.

«В комендантском» — отвечал казак. — «После обеда батюшка наш
отправился в баню, а теперь отдыхает. Ну, ваше благородие, по всему
видно, что персона знатная: за обедом скушать изволил двух жареных
поросят, а парится так жарко, что и Тарас Курочкин не вытерпел, отдал
веник Фомке Бикбаеву, да насилу холодной водой откачался. Нечего ска-
зать: все приемы такие важные... А в бане, слышно, показывал царские
свои знаки на грудях: на одной двуглавый орел, величиною с пятак, а на
другой персона его».

Я не почел нужным оспоривать мнения казака и с ним вместе отпра-
вился в комендантской дом, заране воображая себе свидание с Пугаче-
вым, и стараясь предугадать, чем оно кончится. Читатель легко может
себе представить, что я не был совершенно хладнокровен.

Начинало смеркаться, когда пришел я к комендантскому дому. Висе-
лица с своими жертвами страшно чернела. Тело бедной комендантши все
еще валялось под крыльцом, у которого два казака стояли на карауле.
Казак, приведший меня, отправился про меня доложить, и тотчас же во-
ротившись ввел меня в ту комнату, где накануне так нежно прощался я
с Марьей Ивановною.

Необыкновенная картина мне представилась: за столом, накрытым
скатертью и установленным штофами и стаканами, Пугачев и человек де-
сять казацких старшин сидели, в шапках и цветных рубашках, разгоря-
ченные вином, с красными рожами и блистающими глазами. Между ими
не было ни Швабрина, ни нашего урядника, новобраных изменников. «А,
ваше благородие!» — сказал Пугачев, увидя меня. — «Добро пожаловать;
честь и место, милости просим». Собеседники потеснились. Я молча сел
на краю стола. Сосед мой, молодой казак, стройный и красивый, налил
мне стакан простого вина, до которого я не коснулся. С любопытством
стал я рассматривать сборище. Пугачев на первом месте сидел, облокотись
на стол и подпирая черную бороду своим широким кулаком. Черты лица
его, правильные и довольно приятные, не изъявляли ничего свирепого.
Он часто обращался к человеку лет пятидесяти, называя его то графом,
то Тимофеичем, а иногда величая его дядюшкою. Все обходились между
собою как товарищи, и не оказывали никакого особенного предпочтения
своему предводителю. Разговор шел об утреннем приступе, об успехе воз-
мущения и о будущих действия. Каждый хвастал, предлагал свои мне-
ния и свободно оспоривал Пугачева. И на сем-то странном военном совете
решено было идти к Оренбургу: движение дерзкое, и которое чуть было
не увенчалось бедственным успехом! Поход был объявлен к завтрешнему

дню. «Ну, братцы», — сказал Пугачев — «затянем-ка на сон грядущий
мою любимую песенку. Чумаков! начинай!» — Сосед мой затянул тонким
голоском заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором:

Не шуми, мати зеленая дубровушка.

Не мешай мне доброму молодцу думу думати.

Что заутра мне доброму молодцу в допрос идти
Перед грозного судью, самого царя.

Еще станет государь-царь меня спрашивать:

Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын,

Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал,

Еще много ли с тобой было товарищей?

Я скажу тебе, надежа православный царь,

Всее правду скажу тебе, всю истину'.

Что товарищей у меня было четверо:

Еще первый мой товарищ темная ночь,

А второй мой товарищ булатный нож,

А как третий-то товарищ, то мой добрый конь,

А четвертый мой товарищ, то тугой лук.

Что рассылыцики мои, то калены стрелы.

Что возговорит надежа православный царь:

Исполать тебе, детинушка крестьянский сын,

Что умел ты воровать, умел ответ держать!

Я за то тебя, детинушка, пожалую
Середи поля хоромами высокими,

Что двумя ли столбами с перекладиной.

Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта про-
стонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными ви-
селице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое
придавали они словам и без того выразительным, — все потрясало меня
каким-то пиитическим ужасом.

Гости выпили еще по стакану, встали изо стола и простились с Пу-
гачевым. Я хотел за ними последовать, но Пугачев сказал мне: «Сиди; я
хочу с тобою переговорить». — Мы остались глаз на глаз.

Несколько минут продолжалось обоюдное наше молчание. Пугачев
смотрел на меня пристально, изредко прищуривая левый глаз с удиви-
тельным выражением плутовства и насмешливости. Наконец он засме-
ялся, и с такою непритворной веселостию, что и я, глядя на него, стал
смеяться, сам не зная чему.

«Что, ваше благородие?» — сказал он мне. — «Струсил ты, признай-
ся, когда молодцы мои накинули тебе веревку на шею? Я чаю, небо с ов-
чинку показалось... А покачался бы на перекладине, если бы не твой слу-
га. Я тотчас узнал старого хрыча. Ну, думал ли ты, ваше благородие, что
человек, который вывел тебя к умету, был сам великий государь? (Тут
он взял на себя вид важный и таинственный.) Ты крепко передо мною
виноват» — продолжал он; — «но я помиловал тебя за твою добродетель,

за то, что ты оказал мне услугу, когда принужден я был скрываться от
своих недругов. То ли еще увидишь! Так ли еще тебя пожалую, когда по-
лучу свое государство! Обещаешься ли служить мне с усердием?»

Вопрос мошенника и его дерзость показались мне так забавны, что я
не мог не усмехнуться.

«Чему⁷ ты усмехаешься? — спросил он меня нахмурясь. — «Или ты не
веришь, что я великий государь? Отвечай прямо».

Я смутился: признать бродягу государем — был я не в состоянии: это
казалось мне малодушием непростительным. Назвать его в глаза обман-
щиком — было подвергнуть себя погибели; и то, на что был я готов под
виселицею в глазах всего народа и в первом пылу негодования, теперь
казалось мне бесполезной хвастливостию. Я колебался. Пугачев мрачно
ждал моего ответа. Наконец (и еще ныне с самодовольствием поминаю
эту минуту) чувство долга восторжествовало во мне над слабостию чело-
веческою. Я отвечал Пугачеву: Слушай; скажу тебе всю правду. Рассуди,
могу ли я признать в тебе государя? Ты человек смышленый: ты сам уви-
дел бы, что я лукавствую.

«Кто же я таков, по твоему разумению?»

—    Бог тебя знает; но кто бы ты ни был, ты шутишь опасную шутку.

Пугачев взглянул на меня быстро. «Так ты не веришь», — сказал

он, — «чтоб я был государь Петр Федорович? Ну, добро. А разве нет уда-
чи удалому? Разве в старину Гришка Отрепьев не царствовал? Думай про
меня что хочешь, а от меня не отставай. Какое тебе дело до иного-про-
чего? Кто ни поп, тот батька. Послужи мне верой и правдою, и я тебя
пожалую и в фельдмаршалы и в князья. Как ты думаешь?»

—    Нет, — отвечал я с твердостию. — Я природный дворянин; я при-
сягал государыне императрице: тебе служить не могу. Коли ты в самом
деле желаешь мне добра, так отпусти меня в Оренбург.

Пугачев задумался. «А коли отпущу» — сказал он — «так обещаешь-
ся ли по крайней мере против меня не служить?»

—    Как могу тебе в этом обещаться? — отвечал я. — Сам знаешь, не
моя воля: велят идти против тебя — пойду, делать нечего. Ты теперь сам
начальник; сам требуешь повиновения от своих. На что это будет похоже,
если я от службы откажусь, когда служба моя понадобится? Голова моя
в твоей власти: отпустишь меня — спасибо; казнишь — бог тебя судья; а
я сказал тебе правду.

«Моя искренность поразила Пугачева. «Так и быть» — сказал он, уда-
ря меня по плечу. — «Казнить так казнить, миловать так миловать. Сту-
пай себе на все четыре стороны и делай что хочешь. Завтра приходи со
мною проститься, а теперь ступай себе спать, и меня уж дрема клонит»...

Глава X. ОСАДА ГОРОДА.

(Краткое содержание главы)

На военном совете в Оренбурге Гринев убеждает генерала выступить
против Пугачева, но военный совет принимает решение об обороне. Пугачев
начинает осаду города. Через урядника Марье Ивановне удается передать

письмо. Гринев узнает, что Швабрин принуждает ее выйти за него замуж и
дает ей на размышление три дня. Гринев решает ехать в Белогорскую кре-
пость, чтобы спасти Марью Ивановну.

Глава XI. МЯТЕЖНАЯ СЛОБОДА.

В ту пору лев был сыт, хоть с роду он свиреп.

«Зачем пожаловать изволил в мой вертеп?»

Спросил он ласково.

А. Сумароков.

Я оставил генерала и поспешил на свою квартиру. Савельич встретил
меня с обыкновенным своим увещанием. «Охота тебе, сударь, переведы-
ваться с пьяными разбойниками! Боярское ли это дело? Не равен час: ни
за что пропадешь. И добро бы уж ходил ты на турку или на шведа, а то
грех и сказать на кого».

Я прервал его речь вопросом: сколько у меня всего-на-все денег? «Бу-
дет с тебя» — отвечал он с довольным видом. — «Мошенники как там ни
шарили, а я все-таки успел утаить». И с этим словом он вынул из карма-
на длинный вязаный кошелек полный серебра.— Ну, Савельич, — сказал
я ему, — отдай же мне теперь половину; а остальное возьми себе. Я еду в
Белогорскую крепость.

«Батюшка Петр Андреич!» — сказал добрый дядька дрожащим голо-
сом. — «Побойся бога; как тебе пускаться в дорогу в нынешнее время,
когда никуда проезду нет от разбойников! Пожалей ты хоть своих роди-
телей, коли сам себя не жалеешь. Куда тебе ехать? Зачем? Погоди ма-
ленько: войска придут, переловят мошенников; тогда поезжай себе хоть
на все четыре стороны».

Но намерение мое было твердо принято. — Поздно рассуждать, — от-
вечал я старику. — Я должен ехать, я не могу не ехать. Не тужи, Саве-
льич: бог милостив; авось увидимся! Смотри же, не совестись и не ску-
пись. Покупай, что тебе будет нужно, хоть в три-дорога. Деньги эти я тебе
дарю. Если через три дня я не ворочусь...

«Что ты это, сударь?» — прервал меня Савельич. — «Чтоб я тебя пу-
стил одного! Да этого и во сне не проси. Коли ты уж решился ехать, то
я хоть пешком да пойду за тобой, а тебя не покину. Чтоб я стал без тебя
сидеть за каменной стеною? Да разве я с ума сошел? Воля твоя, сударь,
а я от тебя не отстану».

Я знал, что с Савельичем спорить было нечего, и позволил ему приго-
товляться в дорогу. Через пол часа я сел на своего доброго коня, а Савельич
на тощую и хромую клячу, которую даром отдал ему один из городских
жителей, не имея более средств кормить ее. Мы приехали к городским
воротам; караульные нас пропустили; мы выехали из Оренбурга.

Начинало смеркаться. Путь мой шел мимо Бердской слободы, приста-
нища Пугачевского. Прямая дорога занесена была снегом; но по всей сте-
пи видны были конские следы, ежедневно обновляемые. Я ехал крупной
рысью. Савельич едва мог следовать за мною издали, и кричал мне поми-
нутно: «Потише, сударь, ради бога потише. Проклятая клячонка моя не

 

успевает за твоим долгоногим бесом. Куда спешишь? Добро бы на пир, а
то под обух, того и гляди... Петр Андреич... батюшка Петр Андреич!.. Не
погуби!.. Господи владыко, пропадет барское дитя!».

Вскоре засверкали Бердские огни. Мы подъехали к оврагам, естествен-
ным укреплениям слободы. Савельич от меня не отставал, не прерывая
жалобных своих молений. Я надеялся объехать слободу благополучно,
как вдруг увидел в сумраке прямо перед собой человек пять мужиков,
вооруженных дубинами; это был передовой караул пугачевского приста-
нища. Нас окликали. Не зная пароля, я хотел молча проехать мимо их;
но они меня тотчас окружили, и один из них схватил лошадь мою за узду.
Я выхватил саблю, и ударил мужика по голове; шапка спасла его, однако
он зашатался и выпустил из рук узду. Прочие смутились и отбежали; я
воспользовался этой минутою, пришпорил лошадь и поскакал.

Темнота приближающейся ночи могла избавить меня от всякой опас-
ности, как вдруг, оглянувшись, увидел я, что Савельича со мною не было.
Бедный старик на своей хромой лошади не мог ускакать от разбойников.
Что было делать? Подождав его несколько минут, и удостоверясь в том,
что он задержан, я поворотил лошадь и отправился его выручать.

Подъезжая к оврагу, услышал я издали шум, крики и голос моего Са-
вельича. Я поехал скорее, и вскоре очутился снова между караульными
мужиками, остановившими меня несколько минут тому назад. Савельич
находился между ими. Они стащили старика с его клячи и готовились
вязать. Прибытие мое их обрадовало. Они с криком бросились на меня и
мигом стащили с лошади. Один из них, повидимому главный, объявил
нам, что он сейчас поведет нас к государю. «А наш батюшка» — приба-
вил он — «волен приказать: сейчас ли вас повесить, али дождаться свету
божия». Я не противился; Савельич последовал моему примеру, и кара-
ульные повели нас с торжеством.

Мы перебрались через овраг и вступили в слободу. Во всех избах горе-
ли огни. Шум и крики раздавались везде. На улице я встретил множество
народу; но никто в темноте нас не заметил и не узнал во мне оренбургско-
го офицера. Нас привели прямо к избе, стоявшей на углу перекрестка.
У ворот стояло несколько винных бочек и две пушки. «Вот и дворец» —
сказал один из мужиков: — «сейчас об вас доложим». Он вошел в избу.
Я взглянул на Савельича; старик крестился, читая про себя молитву. Я
дожидался долго; наконец мужик воротился и сказал мне: «Ступай: наш
батюшка велел впустить офицера».

Я вошел в избу, или во дворец, как называли ее мужики. Она освеще-
на была двумя сальными свечами, а стены оклеяны были золотою бума-
гою; впрочем, лавки, стол, рукомойник на веревочке, полотенце на гвоз-
де, ухват в углу и широкий шесток, уставленный горшками,-все было
как в обыкновенной избе. Пугачев сидел под образами, в красном каф-
тане, в высокой шапке, и важно подбочась. Около него стояло несколько
из главных его товарищей, с видом притворного подобострастия. Видно
было, что весть о прибытии офицера из Оренбурга пробудила в бунтов-

щиках сильное любопытство, и что они приготовились встретить меня с
торжеством. Пугачев узнал меня с первого взгляду. Поддельная важность
его вдруг исчезла. «А, ваше благородие!® — сказал он мне с живостию. —
«Как поживаешь? За чем тебя бог принес?® Я отвечал, что ехал по своему
делу и что люди его меня остановили. «А по какому делу?» спросил он
меня. Я не знал, что отвечать. Пугачев, пологая, что я не хочу объяснять-
ся при свидетелях, обратился к своим товарищам и велел им выдти. Все
послушались, кроме двух, которые не тронулись с места. «Говори смело
при них» — сказал мне Пугачев: — «от них я ничего не таю». Я взглянул
наискось на наперсников самозванца. Один из них, гцедушный и сгор-
бленный старичок с седою бородкою, не имел в себе ничего замечательно-
го, кроме голубой ленты, надетой через плечо по серому армяку. Но ввек
не забуду его товарища. Он был высокого росту, дороден и широкоплеч, и
показался мне лет сорока пяти. Густая рыжая борода, серые сверкающие
глаза, нос без ноздрей и красноватые пятна на лбу и на щеках придавали
его рябому широкому лицу выражение неизъяснимое. Он был в красной
рубахе, в киргизском халате и в казацких шароварах. Первый (как уз-
нал я после) был беглый капрал Белобородов; второй Афанасий Соколов
(прозванный Хлопушей), ссыльный преступник, три раза бежавший из
сибирских рудников. Не смотря на чувства, исключительно меня волно-
вавшие, общество, в котором я так нечаянно очутился, сильно развле-
кало мое воображение. Но Пугачев привел меня в себя своим вопросом:
«Говори: по какому же делу выехал ты из Оренбурга?»

Странная мысль пришла мне в голову: мне показалось, что провиде-
ние, вторично приведшее меня к Пугачеву, подавало мне случай приве-
сти в действо мое намерение. Я решился им воспользоваться и, не успев
обдумать то, на что решался, отвечал на вопрос Пугачева:

—    Я ехал в Белогорскую крепость избавить сироту, которую там обижают.

Глаза у Пугачева засверкали. «Кто из моих людей смеет обижать си-
роту?» — закричал он. — «Будь он семи пядень во лбу, а от суда моего не
уйдет. Говори: кто виноватый?»

—    Швабрин виноватый, — отвечал я. — Он держит в неволе ту де-
вушку, которую ты видел, больную, у попадьи, и насильно хочет на ней
жениться.

«Я проучу Швабрина» — сказал грозно Пугачев. — «Он узнает, како-
во у меня своевольничать и обижать народ. Я его повешу».

«Прикажи слово молвить» — сказал Хлопуша хриплым голосом. —
«Ты поторопился назначить Швабрина в коменданты крепости, а теперь
торопишься его вешать. Ты уж оскорбил казаков, посадив дворянина им
в начальники; не пугай же дворян, казня их по первому наговору».

«Нечего их ни жалеть, ни жаловать!» — сказал старичок в голубой
ленте. — «Швабрина сказнить не беда; а не худо и господина офицера до-
просить порядком: зачем изволил пожаловать. Если он тебя государем не
признает, так нечего у тебя и управы искать, а коли признает, что же он
до сегодняшнего дня сидел в Оренбурге с твоими супостатами? Не прика-

жешь ли свести его в приказную, да запалить там огоньку: мне сдается,
что его милость подослан к нам от оренбургских командиров».

Логика старого злодея показалась мне довольно убедительною. Мороз
пробежал по всему моему телу, при мысли, в чьих руках я находился. Пуга-
чев заметил мое смущение. «Ась, ваше благородие?» — сказал он мне под-
мигивая. — «Фельдмаршал мой, кажется, говорит дело. Как ты думаешь?»

Насмешка Пугачева возвратила мне бодрость. Я спокойно отвечал что
я нахожусь в его власти и что он волен поступать со мною, как ему будет
угодно.

«Добро» — сказал Пугачев. — «Теперь скажи, в каком состоянии ваш
город».

—    Слава богу, — отвечал я; — все благополучно.

«Благополучно?» — повторил Пугачев. — «А народ мрет с голоду!»

Самозванец говорил правду; но я по долгу присяги стал уверять что

все это пустые слухи, и что в Оренбурге довольно всяких запасов.

«Ты видишь» — подхватил старичок, — «что он тебя в глаза обма-
нывает. Все беглецы согласно показывают, что в Оренбурге голод и мор,
что там едят мертвечину, и то за честь; а его милость уверяет, что всего
вдоволь. Коли ты Швабрина хочешь повесить, то уж на той же виселице
повесь и этого молодца, чтоб никому не было завидно».

Слова проклятого старика, казалось, поколебали Пугачева. К счастию
Хлопуша стал противоречить своему товарищу. «Полно, Наумыч», —
сказал он ему. — «Тебе бы все душить, да резать. Что ты за богатырь?
Поглядеть, так в чем душа держится. Сам в могилу смотришь, а других
губишь. Разве мало крови на твоей совести?»

—    Да ты что за угодник? — возразил Белобородов. — У тебя-то откуда
жалость взялась?

«Конечно» — отвечал Хлопуша, — «и я грешен, и эта рука (тут он
сжал свой костливый кулак, и, засуча рукава, открыл косматую руку), и
эта рука повинна в пролитой христианской крови. Но я губил супротив-
ника, а не гостя; на вольном перепутьи да в темном лесу, не дома, сидя за
печью; кистенем и обухом, а не бабьим наговором».

Старик отворотился и проворчал слова: «рваные ноздри!»...

—    Что ты там шепчешь, старый хрыч? — закричал Хлопуша. — Я
тебе дам рваные ноздри; погоди, придет и твое время; бог даст, и ты щип-
цов понюхаешь... А покаместь смотри, чтоб я тебе бородишки не вырвал!

«Господа енаралы!» — провозгласил важно Пугачев. — «Полна вам
ссориться. Не беда, если б и все оренбургские собаки дрыгали ногами под
одной перекладиной; беда, если наши кобели меж собою перегрызутся.
Ну, помиритесь».

Хлопуша и Белобородов не сказали ни слова, и мрачно смотрели друг
на друга. Я увидел необходимость переменить разговор, который мог кон-
читься для меня очень невыгодным образом, и, обратясь к Пугачеву, ска-
зал ему с веселым видом: Ах! я было и забыл благодарить тебя за лошадь
и за тулуп. Без тебя я не добрался бы до города и замерз бы на дороге.

Уловка моя удалась. Пугачев развеселился. «Долг платежом кра-
сен», — сказал он, мигая и прищуриваясь. — «Расскажи-ка мне теперь,
какое тебе дело до той девушки, которую Швабрин обижает? Уж не заз-
ноба ли сердцу молодецкому? а?»

— Она невеста моя, — отвечал я Пугачеву, видя благоприятную пере-
мену погоды и не находя нужды скрывать истину.

«Твоя невеста!» — закричал Пугачев. — «Что ж ты прежде не сказал?
Да мы тебя женим, и на свадьбе твоей попируем!» — Потом обращаясь к
Белобородову: — «Слушай, фельдмаршал! Мы с его благородием старые
приятели; сядем-ка да поужинаем; утро вечера мудренее. Завтра посмо-
трим, что с ним сделаем».

Я рад был отказаться от предлагаемой чести, но делать было нечего.
Две молодые казачки, дочери хозяина избы, накрыли стол белой ска-
тертью, принесли хлеба, ухи и несколько штофов с вином и пивом, и я
вторично очутился за одною трапезою с Пугачевым и с его страшными
товарищами.

Оргия, коей я был невольным свидетелем, продолжалась до глубокой
ночи. Наконец хмель начал одолевать собеседников. Пугачев задремал,
сидя на своем месте; товарищи его встали и дали мне знак оставить его.
Я вышел вместе с ними. По распоряжению Хлопуши, караульный отвел
меня в приказную избу, где я нашел и Савелыгча и где меня оставили с
ним взаперти. Дядька был в таком изумлении при виде всего, что проис-
ходило, что не сделал мне никакого вопроса. Он улегся в темноте, и долго
вздыхал и охал; наконец захрапел, а я предался размышлениям, которые
во всю ночь ни на одну минуту не дачи мне задремать.

Поутру пришли меня звать от имени Пугачева. Я пошел к нему. У во-
рот его стояла кибитка, запряженная тройкою татарских лошадей. Народ
толпился на улице. В сенях встретил я Пугачева: он был одет по-дорож-
ному, в шубе и в киргизской шапке. Вчерашние собеседники окружали
его, приняв на себя вид подобострастия, который сильно противуречил
всему, чему я был свидетелем накануне. Пугачев весело со мною поздоро-
вался, и велел мне садиться с ним в кибитку.

Мы уселись. «В Белогорскую крепость!» — сказал Пугачев широко-
плечему татарину, стоя правящему тройкою. Сердце мое сильно заби-
лось. Лошади тронулись, колокольчик загремел, кибитка полетела...

«Стой! стой!» раздался голос, слишком мне знакомый, — и я уви-
дел Савелыгча, бежавшего нам на встречу. Пугачев велел остановиться.
«Батюшка, Петр Андреич!» — кричал дядька. — «Не покинь меня на
старости лет посреди этих мошен...» — А, старый хрыч! — сказал ему
Пугачев. — Опять бог дал свидеться. Ну, садись на облучок.

«Спасибо, государь, спасибо, отец родной!» — говорил Савельич уса-
живаясь. — «Дай бог тебе сто лет здравствовать за то, что меня старика
призрил и успокоил. Век за тебя буду бога молить, а о зайчьем тулупе и
упоминать уж не стану».

Этот зайчий тулуп мог наконец не на шутку рассердить Пугачева. К
счастию, самозванец или не расслыхал или пренебрег неуместным наме-
ком. Лошади поскакали; народ на улице останавливался и кланялся в
пояс. Пугачев кивал головою на обе стороны. Через минуту мы выехали
из слободы и помчались по гладкой дороге.

Легко можно себе представить, что чувствовал я в эту минуту. Через
несколько часов должен я был увидеться с той, которую почитал уже
для меня потерянною. Я воображал себе минуту нашего соединения... Я
думал также и о том человеке, в чьих руках находилась моя судьба, и
который по странному стечению обстоятельств таинственно был со мною
связан. Я вспоминал об опрометчивой жестокости, о кровожадных при-
вычках того, кто вызывался быть и избавителем моей любезной! Пугачев
не знал, что она была дочь капитана Миронова; озлобленный Швабрин
мог открыть ему все; Пугачев мог проведать истину и другим образом...
Тогда что станется с Марьей Ивановной? Холод пробегал по моему' телу,
и волоса становились дыбом...

Вдруг Пугачев прервал мои размышления, обратясь ко мне с вопросом:

«О чем, ваше благородие, изволил задуматься?*

—    Как не задуматься, — отвечал я ему. — Я офицер и дворянин;
вчера еще дрался противу тебя, а сегодня еду с тобой в одной кибитке, и
счастие всей моей жизни зависит от тебя.

«Что ж?* — спросил Пугачев. — «Страшно тебе?»

Я отвечал, что быв однажды уже им помилован, я надеялся не только
на его пощаду, но даже и на помощь.

«И ты прав, ей богу' прав!» — сказал самозванец. — «Ты видел, что
мои ребята смотрели на тебя косо; а старик и сегодня настаивал на том,
что ты шпион, и что надобно тебя пытать и повесить; но я не согласил-
ся», — прибавил он, понизив голос, чтоб Савельич и татарин не могли его
услышать, — «помня твой стакан вина и зайчий ту'луп. Ты видишь, что я
не такой еще кровопийца, как говорит обо мне ваша братья».

Я вспомнил взятие Белогорской крепости; но не почел ну'жным его
оспоривать, и не отвечал ни слова.

«Что говорят обо мне в Оренбурге?» — спросил Пугачев, помолчав
немного.

—    Да говорят, что с тобою сладить трудновато; нечего сказать: дал ты
себя знать.

Лицо самозванца изобразило довольное самолюбие. «Да!» — сказал
он с веселым видом. — «Я воюю хоть куда. Знают ли у вас в Оренбурге о
сражении под Юзеевой? Сорок енаралов у'бито, четыре армии взято в по-
лон. Как ты думаешь: пру'сский король мог ли бы со мною потягаться?»

Хвастливость разбойника показалась мне забавна. — Сам как ты ду-
маешь? — сказал я ему', — учіравился ли бы ты с Фридериком?

«С Федор Федоровичем? А как же нет? С вашими енаралами ведь я же
управляюсь; а они его бивали. Доселе ору'жие мое было счастливо. Дай
срок, то ли еще будет, как пойду на Москву'».

—    А ты полагаешь идти на Москву?

Самозванец несколько задумался и сказал в пол-голоса: «Бог весть.
Улица моя тесна; воли мне мало. Ребята мои умничают. Они воры. Мне
должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою шею выкупят
моею головою#.

—    То-то! — сказал я Пугачеву. — Не лучше ли тебе отстать от них
самому, заблаговременно, да прибегнуть к милосердию государыни?

Пугачев горько усмехнулся. «Нет#, — отвечал он; — «поздно мне ка-
яться. Для меня не будет помилования. Буду продолжать как начал. Как
знать? Авось и удается! Гришка Отрепьев ведь поцарствовал же над Мо-
сквою#.

—    А знаешь ты, чем он кончил? Его выбросили из окна, зарезали,
сожгли, зарядили его пеплом пушку и выпалили!

«Слушай# — сказал Пугачев с каким-то диким вдохновением. —
«Расскажу тебе сказку, которую в ребячестве мне рассказывала старая
калмычка. Однажды орел спрашивал у ворона: скажи, ворон-птица, от-
чего живешь ты на белом свете триста лет, а я всего-на-все только трид-
цать три года? — Оттого, батюшка, отвечал ему ворон, что ты пьешь
живую кровь, а я питаюсь мертвечиной. Орел подумал: давай попробуем
и мы питаться тем же. Хорошо. Полетели орел да ворон. Вот завидели
палую лошадь; спустились и сели. Ворон стал клевать, да похваливать.
Орел клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону: нет,
брат ворон; чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой
кровью, а там что бог даст! — Какова калмыцкая сказка?#

—    Затейлива, — отвечал я ему. — Но жить убийством и разбоем зна-
чит по мне клевать мертвечину.

Пугачев посмотрел на меня с удивлением и ничего не отвечал. Оба
мы замолчали, погрузись каждый в свои размышления. Татарин затянул
унылую песню; Савельич, дремля, качался на облучке. Кибитка летела
по гладкому' зимнему пути... Вдруг увидел я деревушку на крутом берегу'
Яика, с частоколом и с колокольней — и через четверть часа въехали мы
в Белогорскую крепость.

Глава XII. СИРОТА.

Как у нашей у яблонки
Ни верхушки нет, ни отросточек;
Как у нашей у книгинюшки
Ни отца нету, ни матери.
Снарядить-то ее некому,
Благословить-то ее некому.

Свадебная песня.

Кибитка подъехала к крыльцу комендантского дома. Народ узнал ко-
локольчик Пугачева и толпою бежал за нами. Швабрин встретил само-
званца на крыльце. Он был одет казаком и отрастил себе бороду. Измен-
ник помог Пугачеву вылезть из кибитки, в подлых выражениях изъявляя
свою радость и усердие. Увидя меня, он смутился, но вскоре оправился.

протянул мне руку, говоря: в И ты наш? Давно бы так и — Я отворотился
от него и ничего не отвечал. Сердце мое заныло, когда очутились мы в
давно знакомой комнате где на стене висел еще диплом покойного комен-
данта, как печальная эпитафия прошедшему времени. Пугачев сел на том
диване, на котором, бывало, дремал Иван Кузмич, усыпленный ворчани-
ем своей супруги. Швабрин сам поднес ему водки. Пугачев выпил рюмку,
и сказал ему, указав на меня: «Попотчуй и его благородие#. Швабрин
подошел ко мне с своим подносом; но я вторично от него отворотился. Он
казался сам не свой. При обыкновенной своей сметливости он, конечно,
догадался, что Пугачев был им недоволен. Он трусил перед ним, а на
меня поглядывал с недоверчивостию. Пугачев осведомился о состоянии
крепости, о слухах про неприятельские войска и тому подобном, и вдруг
спросил его неожиданно: «Скажи, братец, какую девушку держишь ты у
себя под караулом? Покажи-ка мне ее#.

Швабрин побледнел как мертвый. — Государь, — сказал он дрожа-
щим голосом... — Государь, она не под караулом... она больна... она в
светлице лежит.

«Веди ж меня к ней», — сказал самозванец, вставая с места. Отго-
вориться было невозможно. Швабрин повел Пугачева в светлицу Марьи
Ивановны. Я за ними последовал. Швабрин остановился на лестнице.
«Государь!» — сказал он. — «Вы властны требовать от меня, что вам
угодно; но не прикажите постороннему входить в спальню к жене моей».

Я затрепетал. «Так ты женат!» — сказал я Швабрину, готовяся его
растерзать.

«Тише!# — прервал меня Пугачев. — «Это мое дело. Аты»— продолжал
он, обращаясь к Швабрину, — « не умничай и не ломайся: жена ли она тебе
или не жена, а я веду к ней кого хочу. Ваше благородие, ступай за мною».

У дверей светлицы Швабрин опять остановился и сказал прерываю-
щимся голосом: «Государь предупреждаю вас, что она в белой горячке,
и третий день как бредит без умолку». — «Отворяй! — сказал Пугачев.

Швабрин стал искать у себя в карманах, и сказат, что не взял с собою
ключа. Пугачев толкнул дверь ногою; замок отскочил; дверь отворилась,
и мы вошли.

Я взглянул, и обмер. На полу, в крестьянском оборванном платье
сидела Марья Ивановна, бледная, худая, с растрепанными волосами. Пе-
ред нею стоял кувшин воды, накрытый ломтем хлеба. Увидя меня, она
вздрогнула и закричала. Что тогда со мною стало — не помню.

Пугачев посмотрел на Швабрина, и сказал с горькой усмешкою: «Хо-
рош у тебя лазарет!» — Потом, подошед к Марье Ивановне: — «Скажи
мне, голубушка, за что твой муж тебя наказывает? в чем ты перед ним
провинилась?»

— Мой муж! — повторила она. — Он мне не муж. Я никогда не буду
его женою! Я лучше решилась умереть, и умру, если меня не избавят.

Пугачев взглянул грозно на Швабрина: «И ты смел меня обманы-
вать!» сказал он ему. «Знаешь ли, бездельник, чего ты достоин?»

Швабрин упал на колени... В эту минуту презрение заглушило во мне
все чувства ненависти и гнева. С омерзением глядел я на дворянина, ва-
ляющегося в ногах беглого казака. Пугачев смягчился. «Милую тебя на
сей раз», — сказал он Швабрину; — «но знай, что при первой вине тебе
припомнится и эта». Потом обратился он к Марьи Ивановне, и сказал ей
ласково: «Выходи, красная девица; дарую тебе волю. Я государь».

Марья Ивановна быстро взглянула на него и догадалась, что перед
нею убийца ее родителей. Она закрыла лицо обеими руками и упала без
чувств. Я кинулся к ней, но в эту минуту очень смело в комнату втерлась
моя старинная знакомая Палаша и стала ухаживать за своею барышнею.
Пугачев вышел из светлицы, и мы трое сошли в гостиную.

«Что, ваше благородие?» сказал смеясь Пугачев. «Выручили красную
девицу! Как думаешь, не послать ли за попом, да не заставить ли его
обвенчать племянницу? Пожалуй, я буду посаженым отцом, Швабрин
дружкою; закутим, запьем — и ворота запрем!»

Чего я опасался, то и случилось, Швабрин, услыша предложение Пу-
гачева, вышел из себя. «Государь!» — закричал он в исступлении. — «Я
виноват, я вам солгал, но и Гринев вас обманывает. Эта девушка не пле-
мянница здешнего попа: она дочь Ивана Миронова, который казнен при
взятии здешней крепости».

Пугачев устремил на меня огненные свои глаза. «Это что еще?» —
спросил он меня с недоумением.

—    Швабрин сказал тебе правду, — отвечал я с твердостию. «

«Ты мне этого не сказал» — заметил Пугачев, у коего лицо омрачилось.

—    Сам ты рассуди, — отвечал я ему, — можно ли было при твоих
людях объявить, что дочь Миронова жива. Да они бы ее загрызли. Ничто
ее бы не спасло!

«И то правда» — сказал смеясь Пугачев. — «Мои пьяницы не поща-
дили бы бедную девушку. Хорошо сделала кумушка-попадья, что обма-
нула их».

—    Слушай, — продолжал я, видя его доброе расположение. — Как
тебя назвать не знаю, да и знать не хочу... Но бог видит, что жизнию моей
рад бы я заплатить тебе за то, что ты для меня сделал. Только не требуй
того, что противно чести моей и христианской совести. Ты мой благоде-
тель. Доверши как начал: отпусти меня с бедной сиротою, куда нам бог
путь укажет. А мы, где бы ты ни был и что бы с тобою ни случилось,
каждый день будем бога молить о спасении грешной твоей души...

Казалось, суровая душа Пугачева была тронута. «Ин быть по-твое-
му!» — сказал он. — «Казнить так казнить, жаловать так жаловать: та-
ков мой обычай. Возьми себе свою красавицу; вези ее, куда хочешь, и дай
вам бог любовь да совет!»

Тут он оборотился к Швабрину и велел выдать мне пропуск во все за-
ставы и крепости, подвластные ему. Швабрин, совсем уничтоженный, сто-
ял рсак остолбенелый. Пугачев отправился осматривать крепость. Швабрин
его сопровождал; а я остался под предлогом приготовлений к отъезду'.

Я побежал в светлицу. Двери были заперты. Я постучался. «Кто там?»
спросила Палаша. Я назвался. Милый голосок Марьи Ивановны раздался
из-за дверей. «Погодите, . Я переодеваюсь. Ступайте к Акулине Памфи-
ловне; я сейчас туда же буду».

Я повиновался и пошел в дом отца Герасима. И он и попадья выбежа-
ли ко мне навстречу. Савельич их уже предупредил. «Здравствуйте, Петр
Андреич», — говорила попадья. — «Привел бог опять увидеться. Как по-
живаете? А мы-то про вас каждый день поминали. А Марья-то Ивановна
всего натерпелась без вас, моя голубушка!.. Да скажите, мой отец, как
это вы с Пугачевым-то поладили? Как он это вас не укокошил? Добро,
спасибо злодею и за то». — Полно, старуха, — прервал отец Герасим. —
Не все то ври, что знаешь. Несть спасения во многом глаголании. Батюш-
ка Петр Андреич! войдите, милости просим. Давно, давно не видались.

Попадья стала угощать меня чем бог послал. А между тем говорила
без умолку. Она рассказала мне, каким образом Швабрин принудил их
выдать ему Марью Ивановну; как Марья Ивановна плакала и не хотела с
ними расстаться; как Марья Ивановна имела с нею всегдашние сношения
через Палашку (девку бойкую, которая и урядника заставляет плясать
по своей дудке); как она присоветовала Марьи Ивановне написать ко мне
письмо и прочее. Я в свою очередь рассказал ей вкратце свою историю.
Поп и попадья крестились, услыша, что Пугачеву известен их обман. «С
нами сила крестная!» — говорила Акулина Памфиловна. — «Промчи бог
тучу мимо. Ай-да Алексей Иваныч; нечего сказать: хорош гусь!» — В
самую эту минуту дверь отворилась, и Марья Ивановна вошла с улыбкою
на бледном лице. Она оставила свое крестьянское платье и одета была
по-прежнему просто и мило.

Я хватил ее руку и долго не мог вымолвить ни одного слова. Мы оба
молчали от полноты сердца. Хозяева наши почувствовали, что нам было
не до них, и оставили нас. Мы остались одни, все было забыто. Мы гово-
рили и не могли наговориться. Марья Ивановна рассказала мне все, что
с нею ни случилось с самого взятия крепости; описала мне весь ужас ее
положения, все испытания, которым подвергал ее гнусный Швабрин. Мы
вспомнили и прежнее счастливое время... Оба мы плакали... Наконец я
стал объяснять ей мои предположения. Оставаться ей в крепости, под-
властной Пугачеву и управляемой Швабриным, было невозможно. Нель-
зя было думать и об Оренбурге, претерпевающем все бедствия осады. У
ней не было на свете ни одного родного человека. Я предложил ей ехать
в деревню к моим родителям. Она сначала колебалась: известное ей не-
благорасположение отца моего ее пугало. Я ее успокоил. Я знал, что отец
почтет за счастие и вменит себе в обязанность принять дочь заслуженного
воина, погибшего за отечество. — Милая Марья Ивановна! — сказал я
наконец. — Я почитаю тебя своею женою. Чудные обстоятельства соеди-
нили нас неразрывно: ничто на свете не может нас разлучить. — Марья
Ивановна выслушата меня просто, без притворной застенчивости, без за-
тейливых отговорок. Она чувствовала, что судьба ее соединена была с

моею. Но она повторила, что не иначе будет моею женою, как с согласия
моих родителей. Я ей и не противуречил. Мы поцаловались горячо, ис-
кренно — и таким образом все было между нами решено.

Через час урядник принес мне пропуск, подписанный каракулками
Пугачева, и позвал меня к нему от его имени. Я нашел его готового пу-
ститься в дорогу. Не могу изъяснить то, что я чувствовал, расставаясь
с этим ужасным человеком, извергом, злодеем для всех, кроме одного
меня. Зачем не сказать истины? В эту минуту сильное сочувствие влекло
меня к нему. Я пламенно желал вырвать его из среды злодеев, которыми
он предводительствовал, и спасти его голову, пока еще было время. Шва-
брин и народ, толпящийся около нас, помешали мне высказать все, чем
исполнено было мое сердце.

Мы расстались дружески. Пугачев, увидя в толпе Акулину Памфилов-
ну, погрозил пальцем и мигнул значительно; потом сел в кибитку, велел
ехать в Берду, и когда лошади тронулись, то он еще раз высунулся из
кибитки и закричал мне: «Прощай, ваше благородие! Авось увидимся ког-
да-нибудь». — Мы точно с ним увиделись, но в каких обстоятельствах!..

Пугачев уехал. Я долго смотрел на белую степь, по которой неслась его
тройка. Народ разошелся. Швабрин скрылся. Я воротился в дом священ-
ника. все было готово к нашему отъезду; я не хотел более медлить. Добро
наше все было уложено в старую комендантскую повозку. Ямщики мигом
заложили лошадей. Марья Ивановна пошла проститься с могилами своих
родителей, похороненных за церковью. Я хотел ее проводить, но она про-
сила меня оставить ее одну. Через несколько минут она воротилась, обли-
ваясь молча тихими слезами. Повозка была подана. Отец Герасим и жена
его вышли на крыльцо. Мы сели в кибитку втроем: Марья Ивановна с
Палашей и я. Савельич забрался на облучок. «Прощай, Марья Ивановна,
моя голубушка! прощайте, Петр Андреич, сокол наш ясный!» — говорила
добрая попадья. — «Счастливый путь, и дай бог вам обоим счастия!» Мы
поехали. У окошка комендантского дома я увидел стоящего Швабрина.
Лицо его изображало мрачную злобу. Я не хотел торжествовать над унич-
тоженным врагом, и обратил глаза в другую сторону. Наконец мы выеха-
ли из крепостных ворот и навек оставили Белогорскую крепость.

Глава XIII. АРЕСТ.

(Краткое содержание главы)

Но дороге Гринева и Марью Ивановну остановили солдаты из отряда Зу-
рина, с которым Петр Андреевич познакомился еще в Симбирске. Зурин по-
советовал Гриневу отложить на время женитьбу и остаться в его отряде. Петр
Андреевич согласился «...долг чести требовал моего присутствия в войске етр
Андреевич согласился «...долг чееги требовал моего присутствия в войске
императрицы», - так объясняет он свое новое решение.

Марья Ивановна, простившись с Гриневым, отправилась с Савельичем к
родителям Гринева.

Народное восстание продолжалось, несмотря на то, что иод крепостью
Татищевой Пугачев потерпел поражение. Он собрал новую армию, разгромил

симбирские крепости, взял Казань и решил идти на Москву. Но вскоре вой-
ско Пугачева было разбито, а сам он взят в плен.

Гринев получил отпуск и собирался ехать домой, но в день отъезда его
арестовали и иод караулом отправили в Казань в следственную комиссию,
утвержденную по делу Пугачева.

Глава XIV. СУД.

Мирская молва —
Морская волна.

Пословица.

Я был уверен, что виною всему было самовольное мое отсутствие из
Оренбурга. Я легко мог оправдаться: наездничество не только никогда не
было запрещено, но еще всеми силами было ободряемо. Я мог быть обви-
нен в излишней запальчивости, а не в ослушании. Но приятельские сно-
шения мои с Пугачевым могли быть доказаны множеством свидетелей и
должны были казаться по крайней мере весьма подозрительными. Во всю
дорогу размышлял я о допросах, меня ожидающих, обдумывал свои отве-
ты, и решился перед судом объявить сущую правду, полагая сей способ
оправдания самым простым, а вместе и самым надежным.

 

Я приехал в Казань, опустошенную
и погорелую. По улицам, наместо домов,
лежали груды углей и торчали закопте-
лые стены без крыш и окон. Таков был
след, оставленный Пугачевым! Меня
привезли в крепость, уцелевшую посере-
ди сгоревшего города. Гусары сдали меня
караульному офицеру. Он велел клик-
нуть кузнеца. Надели мне на ноги цепь и
заковали ее наглухо. Потом отвели меня
в тюрьму и оставили одного в тесной и
темной канурке, с одними голыми стена-
ми и с окошечком, загороженым желез-
ною решеткою.

Таковое начало не предвещало мне ни-
чего доброго. Однако ж я не терял ни бодро-
сти, ни надежды. Я прибегнул к утешению
всех скорбящих и, впервые вкусив сла-
дость молитвы, излиянной из чистого, но
растерзанного сердца, спокойно заснул, не заботясь о том, что со мною будет.

На другой день тюремный сторож меня разбудил, с объявлением, что
меня требуют в комиссию. Два солдата повели меня через двор в комен-
дантской дом, остановились в передней и впустили одного во внутренние
комнаты.

Я вошел в залу довольно обширную. За столом, покрытым бумага-
ми, сидели два человека: пожилой генерал, виду строгого и холодного, и
молодой гвардейский капитан, лет двадцати осьми, очень приятной на-
ружности, ловкий и свободный в обращении. У окошка за особым столом
сидел секретарь с пером за ухом, наклонясь над бумагою, готовый запи-
сывать мои показания. Начался допрос. Меня спросили о моем имени и
звании. Генерал осведомился, не сын ли я Андрея Петровича Гринева?
И на ответ мой возразил сурово: «Жаль, что такой почтенный человек
имеет такого недостойного сына!» Я спокойно отвечал, что каковы бы ни
были обвинения, тяготеющие на мне, я надеюсь их рассеять чистосердеч-
ным объяснением истины. Уверенность моя ему не понравилась. «Ты,
брат, востер», — сказал он мне нахмурясь; — «но видали мы и не таких!»

Тогда молодой человек спросил меня: по какому случаю и в какое
время вошел я в службу к Пугачеву и по каким поручениям был я им
употреблен?

Я отвечал с негодованием, что я, как офицер и дворянин, ни в какую
службу к Пугачеву вступать и никаких поручений от него принять не мог.

«Каким же образом», возразил мой допросчик, дворянин и офицер
один пощажен самозванцем, между тем как все его товарищи злодейски
умерщвлены? Каким образом этот самый офицер и дворянин дружески
пирует с бунтовщиками, принимает от главного злодея подарки, шубу,
лошадь и полтину денег? Отчего произошла такая странная дружба и на
чем она основана, если не на измене, или по крайней мере на гнусном и
преступном малодушии?»

Я был глубоко оскорблен словами гвардейского офицера, и с жаром
начал свое оправдание. Я рассказал, как началось мое знакомство с Пу-
гачевым в степи, во время бурана как при взятии Белогорской крепости
он меня узнал и пощадил. Я сказал, что тулуп и лошадь, правда, не по-
совестился я принять от самозванца; но что Белогорскую крепость защи-
щал я противу злодея до последней крайности. Наконец я сослался и на
моего генерала, который мог засвидетельствовать мое усердие во время
бедственной оренбургской осады.

Строгий старик взял со стола открытое письмо и стал читать его вслух:

«На запрос вашего превосходительства косательно прапорщика Гри-
нева, якобы замешанного в нынешнем смятении, и вошедшего в сно-
шения с злодеем, службою недозволенные и долгу присяги противные,
объяснить имею честь: оный прапорщик Гринев находился на службе в
Оренбурге от начала октября прошлого 1773 года до 24 февраля нынеш-
него года, в которое число он из города отлучился, и с той поры уже в
команду мою не являлся. А слышно от перебежчиков, что он был у Пуга-
чева в слободе и с ним вместе ездил в Белогорскую крепость, в коей пре-
жде находился он на службе; что касается до его поведения, то я могу...»
Тут он прервал свое чтение, и сказал мне сурово: «Что ты теперь скажешь
себе в оправдание?»

Я хотел было продолжать, как начал, и объяснить мою связь с Марьей
Ивановной так же искренно, как и все прочее. Но вдруг почувствовал
непреодолимое отвращение. Мне пришло в голову, что если назову ее, то
комиссия потребует ее к ответу; и мысль впутать имя ее между* гнусными

изветами злодеев, и ее самую привести на очную с ними ставку — эта
ужасная мысль так меня поразила, что я замялся и спутался.

Судьи мои, начинавшие, казалось, выслушивать ответы мои с неко-
торою благосклонностию, были снова предубеждены противу меня при
виде моего смущения. Гвардейский офицер потребовал, чтоб меня поста-
вили на очную ставку с главным доносителем. Генерал велел кликнуть
вчерашнего злодея. Я с живостию обратился к дверям, ожидая появ-
ления своего обвинителя. Через несколько минут загремели цепи, две-
ри отворились, и вошел — Швабрин. Я изумился его перемене. Он был
ужасно худ и бледен. Волоса его, недавно черные как смоль, совершенно
поседели длинная борода была всклокочена. Он повторил обвинения свои
слабым, но смелым голосом. По его словам, я отряжен был от Пугачева в
Оренбург шпионом; ежедневно выезжал на перестрелки, дабы передавать
письменные известия о всем, что делалось в городе; что наконец явно
передался самозванцу, разъезжал с ним из крепости в крепость, стараясь
всячески губить своих товарищей-изменников, дабы занимать их места
и пользоваться наградами, раздаваемыми от самозванца. — Я выслушал
его молча и был доволен одним: имя Марьи Ивановны не было произне-
сено гнусным злодеем, оттого ли, что самолюбие его страдало при мысли
о той, которая отвергла его с презрением; оттого ли, что в сердце его та-
илась искра того же чувства, которое и меня заставляло молчать, — как
бы то ни было, имя дочери Белогорского коменданта не было произнесе-
но в присутствии комиссии. Я утвердился еще более в моем намерении,
и когда судьи спросили: чем могу опровергнуть показания Швабрина,
я отвечал, что держусь первого своего объяснения и ничего другого в
оправдание себе сказать не могу. Генерал велел нас вывести. Мы вышли
вместе. Я спокойно взглянул на Швабрина, но не сказал ему ни слова. Он
усмехнулся злобной усмешкою и, приподняв свои цепи, опередил меня
и ускорил свои шаги. Меня опять отвели в тюрьму и с тех пор уже к до-
просу не требовали.

Я не был свидетелем всему, о чем остается мне уведомить читателя;
но я так часто слыхал о том рассказы, что малейшие по. дробности вре-
зались в мою память и что мне кажется, будто бы я тут же невидимо
присутствовал.

Марья Ивановна принята была моими родителями с тем искренним
радушием, которое отличало людей старого века. Они видели благодать
божию в том, что имели случай приютить и обласкать бедную сироту.
Вскоре они к ней искренно привязались, потому' что нельзя было ее уз-
нать и не полюбить. Моя любовь уже не казалась батюшке пустою бла-
жью; а матушка только того и желала, чтоб ее Петруша женился на
милой капитанской дочке.

Слух о моем аресте поразил все мое семейство. Марья Ивановна так
просто рассказала моим родителям о странном знакомстве моем с Пу-
гачевым, что оно не только не беспокоило их, но еще заставляло часто
смеяться от чистого сердца. Батюшка не хотел верить, чтобы я мог быть

замешан в гнусном бунте, коего цель была ниспровержение престола и
истребление дворянского рода. Он строго допросил Савельича. Дядька не
утаил, что барин бывал в гостях у Емельки Пугачева, и что-де злодей его
таки жаловал; но клялся, что ни о какой измене он и не слыхивал. Ста-
рики успокоились и с нетерпением стали ждать благоприятных вестей.
Марья Ивановна сильно была встревожена, но молчала, ибо в высшей
степени была одарена скромностию и осторожностию.

Прошло несколько недель... Вдруг батюшка получает из Петербурга
письмо от нашего родственника князя Б**. Князь писал ему обо мне.
После обыкновенного приступа, он объявлял ему, что подозрения насчет
участия моего в замыслах бунтовщиков к несчастию оказались слишком
основательными, что примерная казнь должна была бы меня постигнуть,
но что государыня, из уважения к заслугам и преклонным летам отца, ре-
шилась помиловать преступного сына и, избавляя его от позорной казни,
повелела только сослать в отдаленный край Сибири на вечное поселение.

Сей неожиданный удар едва не убил отца моего. Он лишился обыкно-
венной своей твердости, и горесть его (обыкновенно немая) изливалась в
горьких жалобах. «Как!» — повторял он, выходя из себя. — «Сын мой
участвовал в замыслах Пугачева! Боже праведный, до чего я дожил! Го-
сударыня избавляет его от казни! От этого разве мне легче? Не казнь
страшна: пращур мой умер на лобном месте, отстаивая то, что почитал
святынею своей совести; отец мой пострадал вместе с Волынским и Хру-
щевым. Но дворянину изменить своей присяге, соединиться с разбойни-
ками, с убийцами, с беглыми холопьями!.. Стыд и срам нашему роду!..»
Испуганная его отчаянием матушка не смела при нем плакать и стара-
лась возвратить ему бодрость, говоря о неверности молвы, о шаткости
людского мнения. Отец мой был неутешен.

Марья Ивановна мучилась более всех. Будучи уверена, что я мог
оправдаться, когда бы только захотел, она догадывалась об истине и по-
читала себя виновницею моего несчастия. Она скрывала от всех свои сле-
зы и страдания, и между тем непрестанно думала о средствах, как бы
меня спасти.

Однажды вечером батюшка сидел на диване, перевертывая листы При-
дворного Календаря; но мысли его были далеко, и чтение не производи-
ло над ним обыкновенного своего действия. Он насвистывал старинный
марш. Матушка молча вязала шерстяную фуфайку и слезы изредко ка-
пали на ее работу. Вдруг Марья Ивановна, Тут же сидевшая за работой,
объявила, что необходимость ее заставляет ехать в Петербург, и что она
просит дать ей способ отправиться. Матушка очень огорчилась. «Зачем
тебе в Петербург?» — сказала она. — «Неужто, Марья Ивановна, хочешь
и ты нас покинуть?» Марья Ивановна отвечала, что вся будущая судьба ее
зависит от этого путешествия, что она едет искать покровительства и помо-
щи у сильных людей, как дочь человека, пострадавшего за свою верность.

Отец мой потупил голову: всякое слово, напоминающее мнимое пре-
ступление сына, было ему тягостно и казалось колким упреком. «По-
езжай, матушка!» — сказал он ей со вздохом. — «Мы твоему счастию
помехи сделать не хотим. Дай бог тебе в женихи доброго человека, не
ошельмованного изменника». Он встал и вышел из комнаты.

Марья Ивановна, оставшись наедине с матушкою, отчасти объяснила
ей свои предположения. Матушка со слезами обняла ее и молила бога о
благополучном конце замышленного дела. Марью Ивановну снарядили,
и через несколько дней она отправилась в дорогу с верной Палашей и с
верным Савельичем, который, насильственно разлученный со мною, уте-
шался по крайней мере мыслию, что служит нареченной моей невесте.

Марья Ивановна благополучно прибыла в Софию и, узнав на почтовом
дворе, что Двор находился в то время в Царском Селе, решилась тут оста-
новиться. Ей отвели уголок за перегородкой. Жена смотрителя тотчас с
нею разговорилась, объявила, что она племянница придворного истопни-
ка, и посвятила ее во все таинства придворной жизни. Она рассказала,
в котором часу государыня обыкновенно просыпалась, кушала кофей,
прогуливалась; какие вельможи находились в то время при ней; что из-
волила она вчерашний день говорить у себя за столом, кого принимала
вечером, — словом, разговор Анны Власьевны стоил нескольких страниц
исторических записок и был бы драгоценен для потомства. Марья Ива-
новна слушала ее со вниманием. Они пошли в сад. Анна Власьевна рас-
сказала историю каждой аллеи и каждого мостика, и, нагулявшись, они
возвратились на станцию очень довольные друг другом.

На другой день рано утром Марья Ивановна проснулась, оделась и
тихонько пошла в сад. Утро было прекрасное, солнце освещало верши-
ны лип, пожелтевших уже под свежим дыханием осени. Широкое озеро
сияло неподвижно. Проснувшиеся лебеди важно выплывали из-под ку-
стов, осеняющих берег. Марья Ивановна пошла около прекрасного луга,
где только что поставлен был памятник в честь недавних побед графа
Петра Александровича Румянцева. Вдруг белая собачка английской по-
роды залаяла и побежала ей навстречу Марья Ивановна испугалась и
остановилась. В эту самую минуту раздался приятный женский голос:
«Не бойтесь, она не укусит». И Марья Ивановна увидела даму, сидевшую
на скамейке противу памятника. Марья Ивановна села на другом конце
скамейки. Дама пристально на нее смотрела; а Марья Ивановна, со своей
стороны бросив несколько косвенных взглядов, успела рассмотреть ее с
ног до головы. Она была в белом утреннем платье, в ночном чепце и в ду-
шегрейке. Ей казалось лет сорок. Лицо ее, полное и румяное, выражало
важность и спокойствие, а голубые глаза и легкая улыбка имели прелесть
неизъяснимую. Дама первая перервала молчание.

«Вы верно не здешние?» — сказала она.

—    Точно так-с: я вчера только приехала из провинции. «

«Вы приехали с вашими родными?»

—    Никак нет-с. Я приехала одна.

«Одна! Но вы так еще молоды».

—    У меня нет ни отца, ни матери.

«Вы здесь конечно по каким-нибудь делам?»

—    Точно так-с. Я приехала подать просьбу государыне.

«Вы сирота: вероятно, вы жалуетесь на несправедливость и обиду?»

—    Никак нет-с. Я приехала просить милости, а не правосудия.

«Позвольте спросить, кто вы таковы?»

—    Я дочь капитана Миронова.

«Капитана Миронова! того самого, что был комендантом в одной из
оренбургских крепостей?»

—    Точно так-с.

Дама, казалось, была тронута. «Извините меня» — сказала она голо-
сом еще более ласковым, — «если я вмешиваюсь в ваши дела; но я бываю
при дворе; изъясните мне, в чем состоит ваша просьба, и, может быть,
мне удастся вам помочь».

Марья Ивановна встала и почтительно ее благодарила, все в неизвест-
ной даме невольно привлекало сердце и внушало доверенность. Марья
Ивановна вынула из кармана сложенную бумагу и подала ее незнакомой
своей покровительнице, которая стала читать ее про себя. Сначала она
читала с видом внимательным и благосклонным; но вдруг лицо ее пере-
менилось, — и Марья Ивановна, следовавшая глазами за всеми ее дви-
жениями, испугалась строгому выражению этого лица, за минуту столь
приятному и спокойному.

«Вы просите за Гринева?» — сказала дама с холодным видом. — «Им-
ператрица не может его простить. Он пристал к самозванцу не из невеже-
ства и легковерия, но как безнравственный и вредный негодяй».

—    Ах, неправда! — вскрикнула Марья Ивановна.

«Как неправда!» — возразила дама, вся вспыхнув.

—    Неправда, ей богу, неправда! Я знаю все, я все вам расскажу. Он
для одной меня подвергался всему', что постигло его. И если он не оправ-
дался перед судом, то разве потому только, что не хотел запутать меня. —
Тут она с жаром рассказала все, что уже известно моему читателю.

Дама выслушала ее со вниманием. — «Где вы остановились?» спроси-
ла она потом; и у'слыша, что у Айны Власьевны, примолвила с улыбкою:
«АЛ знаю. Прощайте, не говорите никому' о нашей встрече. Я надеюсь, что
вы недолго бу'дете ждать ответа на ваше письмо».

С этим словом она встала и вошла в крытую аллею, а. Марья Иванов-
на возвратилась к Анне Власьевне, исполненная радостной надежды.

Хозяйка побранила ее за раннюю осеннюю прогулку, вредную, по ее
словам, для здоровья молодой девушки. Она принесла самовар, и за чаш-
кою чая только было принялась за бесконечные рассказы о дворе, как
вдруг придворная карета остановилась у крыльца, и камер-лакей вошел
с объявлением, что государыня изволит к себе приглашать девицу Миро-
нову. Анна Власьевна изумилась и расхлопоталась. «Ахти, господи!» —
закричала она. — «Государыня требует вас ко двору'. Как же это она
про вас узнала? Да как же вы, матушка, представитесь к императрице?
Вы, я чай, и ступить по придворному не у'меете... Не проводить ли мне

вас? все-таки я вас хоть в чем-нибудь да могу предостеречь. И как же
вам ехать в дорожном платье? Не послать ли к повивальной бабушке за
ее желтым роброном?» — Камер-лакей объявил, что государыне угодно
было, чтоб Марья Ивановна ехала одна, и в том, в чем ее застанут. Делать
было нечего: Марья Ивановна села в карету и поехала во дворец, сопрово-
ждаемая советами и благословениями Анны Власьевны.

Марья Ивановна предчувствовала решение нашей судьбы; сердце ее
сильно билось и замирало. Чрез несколько минут карета остановилась у
дворца. Марья Ивановна с трепетом пошла по лестнице. Двери перед нею
отворились настежь. Она прошла длинный ряд пустых, великолепных
комнат; камер-лакей указывал дорогу. Наконец, подошел к запертым
дверям, он объявил, что сейчас об ней доложит, и оставил ее одну.

Мысль увидеть императрицу лицом к лицу так устрашала ее, что она
с трудом могла держаться на ногах. Через минуту двери отворились, и
она вошла в уборную государыни. Императрица сидела за своим туале-
том. Несколько придворных окру жати ее, и почтительно пропустили Ма-
рью Ивановну. Государыня ласково к ней обратилась, и Марья Ивановна
узнала в ней ту даму, с которой так откровенно изъяснялась она несколь-
ко минут тому назад. Государыня подозвата ее и сказала с улыбкою: «Я
рада, что могла сдержать вам свое слово и исполнить вашу просьбу. Дело
ваше кончено. Я убеждена в невинности вашего жениха. Вот письмо, ко-
торое сами потрудитесь отвезти к будущему свекру».

Марья Ивановна приняла письмо дрожащею рукою и, заплакав, упа-
ла к ногам императрицы, которая подняла ее и поцаловата. Государыня
разговорилась с нею. «Знаю, что вы не богаты» — сказала она; — «но я в
долгу перед дочерью капитана Миронова. Не беспокойтесь о будущем. Я
беру на себя устроить ваше состояние».

Обласкав бедную сироту, государыня ее отпустила. Марья Иванов-
на уехала в той же придворной карете. Анна Власьевна, нетерпеливо
ожидавшая ее возвращения, осыпала ее вопросами, на которые Марья
Ивановна отвечала кое-как. Анна Власьевна хотя и была недовольна ее
беспамятством, но приписала оное провинциальной застенчивости и из-
винила великодушно. В тот же день Марья Ивановна, не полюбопытство-
вав взглянуть на Петербург, обратно поехала в деревню...

Здесь прекращаются записки Петра Андреевича Гринева. Из семей-
ственных преданий известно, что он был освобожден от заключения в
конце 1774 года, по именному повелению; что он присутствовал при каз-
ни Пугачева, который узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая
через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу. Вскоре
потом Петр Андреевич женился на Марье Ивановне. Потомство их благо-
денствует в Симбирской губернии. — В тридцати верстах от *** находит-
ся село, принадлежащее десятерым помещикам. — В одном из барских
флигелей показывают собственноручное письмо Екатерины II за стеклом
и в рамке. Оно писано к отцу Петра Андреевича и содержит оправдание
его сына и похвалы уму и сердцу дочери капитана Миронова. Рукопись

Петра Андреевича Гринева доставлена была нам от одного из его внуков,
который узнал, что мы заняты были трудом, относящимся ко временам,
описанным его дедом. Мы решились, с разрешения родственников, из-
дать ее особо, приискав к каждой главе приличный эпиграф и дозволив
себе переменить некоторые собственные имена.

Издатель. 19 окт. 1836.

Ъопрссы и задания

'Ваши перВые впечатления, размышления, оценки

1.    В повести Пушкина «Капитанская дочка» вновь встречается известный
уже вам композиционный прием — использование образа рассказчика.
Чем заинтересовало вас начало повествования, которое ведется ог лица
героя — Петра Гринева?

2.    Какими предстали из его рассказа герои повести: сам Петр Гринев, его
отец, мать, Савельич, мосье Бопре?

3.    Критично ли оценивает Гринев себя и других, вспоминая свои детские и
отроческие годы?

4.    Какие нравственные понятия о долге, чести, человеческом достоинстве
внушал отец Петру Гриневу перед его отъездом на службу? Почему свой
наказ сыну он закончил пословицей?

'Угщбилил в текст повести

Главы 1-И

5.    Совпадают ли поступки Гринева, которые он совершает вскоре после отъ-
езда из дома, с его мыслями и чувствами? Какие черты его характера
открываются читателю? В своем ответе приведите примеры из главы I
«Сержант гвардии».

6.    Пушкин — мастер изображения сложного внутреннего мира человека.
Перечитайте диалог Гринева с Савельичем, где они спорят из-за долга
Зурину. Как передает автор настроение и поведение каждого из героев? С
помощью каких языковых средств он заостряет, усиливает впечатление
от этого эпизода? Каково ваше отношение к героям? Прочитайте этот ди-
алог в лицах.

7.    Какую главную мысль первой главы «Капитанской дочки» отражает
предпосланный ей эпиграф? Каким образом эпиграф усиливает интерес
читателя к началу повествования?

8.    Из ранее изученного вам известно, что проза Пушкина отличается кра-
ткостью, точностью и выразительностью, то есть лаконизмом. Перечи-
тайте описание бурана в степи (глава II «Вожатый») и покажите, как
проявляется в нем эта особенность пушкинской прозы.

9.    Что замечательного увидел Гринев во внешности вожатого? Прочитайте
выразительно описание его иортрега, отметьте важные художественные
детали изображения.

10.    Почему разговор вожатого с хозяином постоялого двора показался Грине-
ву странным? Как называется литературный прием, при помощи которо-
го Пушкин передает этот разговор?

11. Какие детали изображения указывают на глубокую искренность, с кото-
рой Гринев дарит заячий тулуп вожатому? О каких качествах характера
свидетельствует этот его поступок?

 

12.    Подготовьте устное изложение от третьего лица с элементами рассужде-
ния на тему «Детские и отроческие годы Петра Гринева».

13.    Перескажите близко к тексту описание бурана в степи. Выучите наизусть
описание портрета Пугачева (вожатого).

14.    Исследователи прозы Пушкина отмечают одно из главных ее качеств —
динамику изложения, то есть изображение жизни в развитии, богатстве
ее движений и изменений. Проанализируйте, как развивается сюжет в
главе П «Вожатый»: определите последовательность эпизодов и ключе-
вые моменты в каждом из них. Каким образом Пушкин обостряет инте-
рес к изображаемым событиям и героям?

Главы Ш-У

15.    Какой представлял Гринев в своем воображении Белогорскую крепость и
что открылось его взору на самом деле (глава Ш «Крепость»)? Чем объяс-
нить, что первые распоряжения он получил от жены капитана крепости?
Что хотел сказать этим Пушкин? (задание для мальчиков)

16.    С каким чувством рассказывает Гринев о капитане Миронове и его се-
мействе? Почему жизнь в Белогорской крепости для Гринева очень скоро
стала «не только сносною, но даже и приятною» (глава IV «Поединок»)?

17.    В своих «Заметках о дворянстве» Пушкин называл природными каче-

(Щ' ствами дворянина ум, благородство и доброту, но считал, что «образ жиз-
ни может их развить, усилить — или задушить». В какой степени, по-ва-
шему, обладают этими качествами герои «Капитанской дочки» — Гринев
и Швабрин? Как они изображены по отношению к Маше Мироновой?
Указывает ли автор на причины, сделавшие этих дворян столь непохожи-
ми в суждениях и поступках?

18.    О каких отношениях между дворянами и их крепостными свидетельству-
ет письмо отца Гринева к Савельичу (глава V «Любовь»)?

19.    Какие стороны характера крепостного Савельича раскрываются в его от-
ветном послании своему господину? Па чьей стороне в этой переписке
автор? Аргументируйте свое мнение.

20.    Что нравится вам в Маше Мироновой? Почему Пушкин так скупо дает ее
портрет? На что он хочет в большей степени обратить внимание читателя?

Юля ашоапоятелыюй работы

21, Подготовьте устное выборочное изложение с элементами рассуждения на
тему: «Любовь Гринева и любовь Швабрина к Маше Мироновой».

Юля дискуссии

22. Как вы оцениваете решение Маши Мироновой, которое она приняла по-
сле получения Гриневым письма от отца, отказавшего ему в родитель-
ском благословении?

Главы УМХ

23. Как показывает Пушкин в главе VI «Пугачевщина» нарастание тревож-
ной обстановки в Белогорской крепости?

24.    Какое впечатление произвел на Гринева допрос башкирца? Прочитайте этот
отрывок выразительно. Отметьте художественные средства языка, указы-
вающие на отношение к донрашиваемому Гринева и капитана Миронова.

25.    Почему Пугачеву удалось так быстро взять Белогорскую крепость? Зачи-
тайте отрывки, в которых ноказано, кто и как защищал крепость (гла-
ва VII «Приступ»).

26.    Как понимают и выполняют свой долг капитан Миронов и норучик Иван
Игнатьич? С каким чувством Пушкин рисует сцену расправы с ними?

27.    О каких достоинствах характера русской женщины говорит поведение
Василисы Егоровны?

28.    Как ведет себя Гринев перед лицом смерти? Как выполняет он наказ отца
беречь «честь смолоду»? Какие приемы изображения помогают автору пере-
дать напряженность этого эпизода, раскрыть внутреннее состояние героя?

29.    Почему Пугачев помиловал Гринева? Какие человеческие качества Пуга-
чева проявились при этом?

30.    Зачитайте отрывки из текста, в которых показано, как народ встречал
Пугачева. Какую задачу, по-вашему, ставил перед собою Пушкин, вклю-
чая эти описания?

31.    Как вы оцениваете поступок Швабрина, перешедшего на сторону Пугаче-
ва? Искренне ли он принял сторону восставших?

32.    Попробуйте вообразить Гринева на военном совете у Пугачева в Белогор-
ской крепости (глава VIII «Незваный гость»). Какая «необыкновенная кар-
тина» представилась ему? Чем заинтересовали его присутствующие на этом
совете? Почему Гринева потрясло исполнение Пугачевым и его сообщника-
ми народной бурлацкой песни «Не шуми, мати зеленая дубравушка...» ?

33.    Один из литературных критиков пушкинского времени Броневский так пи-
сал о Емельяне Пугачеве: «...Емелька Пугачев бесспорно принадлежал к ред-
ким явлениям, к извергам, вне законов природы рожденным, ибо в естестве
его не было и малейшей меры добра, того благого начала, той духовной ча-
сти, которые разумные творения от бессмысленного животного отличают».
Так ли изображает Пугачева Пушкин? Каким, например, видит Пугачева
Гринев на военном совете в Белогорской крепости? Вникните в содержа-
ние разговора Пугачева с Гриневым, объясните, почему Пугачев вторич-
но пощадил Гринева. С какой новой стороны открылся Пугачеву Гринев
и как оценил Гринева Пугачев? В чем проявились человечность и широта
натуры Пугачева?

Юля (хшостоят£лыюй работы

34.    Подготовьте вырази тельное чтение эпизода беседы Пугачева и Гринева в Бе-
логорской крепости (конец \'Ш главы) от слов «Мы остались глаз на глаз...»
до слов «Я оставил Пугачева и выше.¹! на улицу». Определите свою исполни-
тельскую задачу и объясните перед чтением, в чем она заключается.

35.    Ответьте на вопросы в развернутой форме и с опорой на художественный
текст:

• Почему сразу после описания страшной сцены допроса башкирца (гла-
ва VI «Пугачевщина») следует монолог рассказчика, в котором он об-
ращается к молодому поколению? В чем заключен гуманистический
смысл его призыва?

•    Есть ли в содержании главы VII «Приступ» объяснение суровым ме-
рам, предпринятым Пугачевым против защитников крепости?

•    Как раскрывается характер Пугачева в его речи? В чем ее главная
особенность?

Главы Х-ХШ

36.    Упомянутый уже нами критик Броневский в свое время о Пугачеве
утверждал следующее: «История сего злодея может изумить порочного и
вселить отвращение даже в самих разбойниках и убийцах. Она вместе с
тем доказывает, как низко может падать человек и какою адскою злобой
может преисполниться его сердце».

Как опровергает это мнение Пушкин в своей повести? Обратитесь к тем
главам, в которых описана вторая встреча Гринева с Пугачевым. Расска-
жите, при каких обстоятельствах она произошла. Легко ли было Пугаче-
ву принять сторону Гринева? О чем спорит Пушкин с критиком Бронев-
ским, описывая эту сцену?

37.    С какой целью Пушкин так много места в повести уделил тому, как была
освобождена Маша Миронова? Каким человеком предстает перед читате-
лем Пугачев в главах XI «Мятежная слобода» и XII «Сирта»?

38.    Вы уже обратили внимание на то, что речь Пугачева изобилует пословица-
ми и поговорками, отличается меткостью и эмоциональной выразитель-
ностью. Вдумайтесь в содержание калмыцкой сказки (гл. XI), которую он
рассказывает Гриневу. В чем заключен ее иносказательный смысл?

Юля самостоятельной работы

39.    Подготовьте развернутые ответы на вопросы, подтверждая свои размыш-
ления примерами из текста повести: Как отнеслись генерал из Оренбурга
и Пугачев к любовной истории Петра Гринева и Маши Мироновой? Кто
из них оказался милосерднее и гуманнее?

40.    Пушкина всегда волноват вопрос о возможности исправления дворянских
нравов.В «Капитанской дочке» он показал, что отношения между дворян-
ством и крестьянами становятся непримиримыми, если народ безмерно
угнетают и притесняют. Видел ли Пушкин выход из этого положения?

Па примере героев своей повести Гринева и Пугачева он утверждает, что
отношении между людьми, принадлежащими к разным слоям общества,
могут быть иными, если ими руководит чувство человечности, то есть
гуманности. Подтвердите это на примерах взаимоотношений Гринева и
Пугачева, описанных в «Капитанской дочке».

41.    Что думает всякий раз Гринев о Пугачеве, как относится к нему, как
оценивает его действия?

Главы XIII-XIV

42.    Известно, что Пушкин не был сторонником крестьянского восстания. Он
жалел прежде всего самих крестьян, ничего, но его мнению, не добившихся
бунтом, кроме новых страданий. Ога мысль неоднократно звучит в повести.
Объясните, почему описывая конец войны (глава XIII «Арест»), Гринев
произносит предостерегающую фразу: «Не приведи Бог видеть русский
бунт, бессмысленный и беспощадный!»

43.    Как вы оцениваете поведение Петра Гринева во время его допроса в След-
ственной комиссии? В чем проявилось его благородство?

44.    Какой рисует Пушкин в последней главе повести Машу Миронову? Чем
пленит вас ее образ?

45.    К кому из героев «Капитанской дочки» в наибольшей мере относится
эпиграф «Береги платье снову, а честь смолоду»?

46.    Из семнадцати эпиграфов повести десять взяты Пушкиным из народного
творчества. Какую главную мысль хотел подчеркнуть этим автор «Капи-
танской дочки»?

Юля ссшостоятельной работы

47.    Какое значение для содержания и построения повести имеет эпизод встре-
чи Гринева и Пугачева во время бурана в степи? Иными словами, какова
сюжетно-композиционная роль этого эпизода?

48.    Почему «Капитанская дочка» написана в форме семейных записок от
_) лица участника событий? Какую творческую задачу решал этим Пушкин?

49.    «Что касается до слога, то чем он проще, тем будет лучше... Главное: ис-
тина, искренность», — писал Пушкин одному из своих корреспондентов.
Как эти требования Пушкина к художественному творчеству воплощены
им в «Капитанской дочке»? (Подготовьте ответ в развернутой форме)

50.    Напишите сочинение на одну из тем: «Пугачев в изображении А. С. Пуш-
кина (но повести «Капитанская дочка»)», «Гринев и Швабрин в жиз-
ненных испытаниях (по повести А. С. Пушкина «Капитанская дочка»)»,
«Мой любимый герой из повести «Капитанская дочка» А. С. Пушкина».

Юля дискуссии

51.    Современники Пушкина считали, что образ Швабрина наиболее спорный
в повести. Вдумчивый критик «Капитанской дочки» В. Ф. Одоевский
заметил: «Швабрин набросан прекрасно, но только набросан: для зубов
читателя трудно пережевать его переход из гвардии офицеров в сообщни-
ки Пугачева... Швабрин слишком умен и тонок, чтобы поверить возмож-
ности успеха Пугачева, и не довольно страстен, чтобы из любви к Маше
решиться на такое дело. Маша так долго в его власти, а он не пользуется
такими минутами. Покамест Швабрин дли меня имеет много нравствен-
но чудесного...»

Правильно ли понял Одоевский образ Швабрина?

52.    В. Ф. Одоевскому принадлежит еще одно интересное высказывание о ге-
рое «Капитанской дочки»: «Савельич чудо. Это лицо самое трагиче-
ское, тс есть которого больше всех жаль в повести».

Почему, несмотря на то, что Савельич остается в живых, его образу дана
такая оценка?

Юля будущих филологов

1.    Подготовьте сообщение о «Пропущенной главе», которую Пушкин не
включил в «Капитанскую дочку».

2.    Исследователи творчества Пушкина усматривают общее в использовании
эних’рафов в «Капитанской дочке» и в «Айвенго» Вальтера Скотта. Уста-
новите, в чем заключается это сходство?

УЧИМСЯ БЫТЬ КОМПЕТЕНТНЫМИ ЧИТАТЕЛЯМИ

О художественном образе

Рассуждая о художественном произведении, мы всякий раз обраща-
емся к каким-то конкретным образам (кого-то или чего-то). Например,
при знакомстве с повестью Пушкина «Капитанская дочка® в центре на-
шего внимания были не только образы Пугачёва, Гринёва, Швабрина,
Маши Мироновой — героев произведения, но и образы Белогорской кре-
пости, метели и др.

Образ художественный — это явление, предмет, действующее лицо,
творчески воссозданное в художественном произведении. Образ не про-
сто отражает действительность, а обобщает ее, раскрывает самое суще-
ственное, типичное¹, вечное. Так, в образе Пугачева Пушкин изобразил
предводителя крестьянского восстания, человека, наделённого качества-
ми выдающейся личности — глубоким умом, силой характера, умением
вести за собой других.

Особенностью художественных образов является сочетание в них ин-
дивидуальных черт и свойств, эмоционально воздействующих на читате-
лей, и общего, то есть присущего многим. Создавая образ Петра Гринёва,
Пушкин наделил его многими индивидуальными чертами характера, ко-
торые вызывают наше восхищение: смелостью, благородством, глубоким
пониманием своего долга. И в то же время он показан как представитель
дворянского сословия, с честью выполняющего свой долг перед Отече-
ством и царём. Именно через образ Гринёва автор указал на возможность
улучшения отношений между крестьянами, непомерно угнетаемыми в то
время, и дворянами.

Не менее важной особенностью художественных образов является их
способность вызывать представления, ассоциации² у читателей, подчас
целый поток их. Эта особенность художественных образов делает их ин-
тересными для читателей, так как заставляет окунуться в мир, создан-
ный творческим воображением писателя. Вспомните, какой вы представ-
ляли себе Машу Миронову в тот момент, когда её впервые увидел Пётр
Гринёв. А каким вы видели в своём воображении буран в степи, читая
главу «Вожатый»?

Художественный образ только тогда способствует художественному
изображению, когда в нем особым образом отражены самые существен-
ные черты и признаки предметов, явлений, лиц. Иногда одна лишь фра-
за или даже слово помогают читателю вообразить картину и почувство-
вать то, что пережил писатель создавая её. Обратимся к описанию бура-
на в начале повести «Капитанская дочка». Всего несколькими словами

¹ Типичный — наделённый какими-либо характерными свойствами, яркий предста-
витель какой-либо группы людей (в частности сословия, класса, нации, эпохи).

⁷ Ассоциация — здесь: связь между отдельными представлениями, при которой одно
пред став лепне вызывает другое.

(«... всё было мрак и вихрь») Пушкин нарисовал картину бедственного
положения, в котором оказались герои. А вот каким увидел Гринёв Пу-
гачёва, приближающегося вместе со своими сообщниками к Белогорской
крепости: «Между ими на белом коне ехал человек в красном кафтане с
обнажённой саблей в руке, это был сам Пугачёв». Как много говорят нам
скупые детали изображения («на белом коне», «в красном кафтане», «с
обнажённой саблею»), и как ярко мы, читатели, представили в этот мо-
мент предводителя крестьянского восстания.

Таким образом, при создании художественных образов писатель тща-
тельно отбирает каждую деталь изображения, каждое слово, чтобы твор-
чески воссоздать жизнь и ввести читателя в свой новый, вымышленный,
небывалый мир.

1.    Что обозначает понятие художественный образ?

2.    Назовите отличительные особенности художественного образа.

3.    Приведите примеры художественных образов из повести А. Пушкина «Капи-
танская дочка». Отметьте их самые существенные черты и признаки.

О жизненной правде и
художественном вымысле в литературе

Повесть Александра Пушкина «Капитанская дочка» — художествен-
ное произведение. Но в основу ее, как известно, легли подлинные истори-
ческие события. Пушкин тщательно изучал историю пугачёвского движе-
ния, посетил места ожесточенных боев пугачевцев с правительственными
войсками, беседовал со старыми людьми, которые еще помнили Пугачева
или слышали о нем. Все это и дало богатый материал для создания худо-
жественного произведения.

В повести отражены такие исторические события, как осада Оренбур-
га, взятие крепостей. Среди героев повести имеются исторические лица.
Это прежде всего сам Пугачев и его сподвижники — Белобородов и Афа-
насий Соколов (Хлопуша). История сохранила сведения о них как о та-
лантливых, незаурядных людях.

Но не только исторические личности стали героями повести «Капи-
танская дочка». Пушкин ввел в нее и вымышленных лиц. Главное место
среди вымышленных героев занимает Петр Андреевич Гринев, от лица
которого ведется повествование. Вымышленными героями являются так-
же Савельич, семья капитана Миронова, Швабрин и др. Но читателю
не столь важно, кто из героев действительно жил на свете, а кто создан
творческим воображением Пушкина. Ведь все они изображены так прав-
диво, что веришь каждому их слову, каждому действию. При этом нужно
отметить, что и образы исторических лиц обогащены писательским ху-
дожественным вымыслом. Сохранившиеся сведения о Пугачеве не могли
дать Пушкину достаточный материал для создания такой яркой, много-
гранной личности, какой выступает Пугачев на страницах повести «Ка-
питанская дочка». Он предстает перед нами то простым «дорожным»,

то предводителем народного восстания. Мы видим его и среди друзей, и
среди врагов. Внешность Пугачева обращает на себя внимание: его на-
ружность «замечательна», «черты лица довольно приятные», «ничего
свирепого». Особенно часто автор описывает выражение глаз Пугачева,
указывая тем самым на его настроение и особенности характера. То у
него «сверкающие глаза», то он смотрит «пристально», «грозно», то «с
выражением плутовства и насмешки». Безусловно, что ни в одном из
дошедших до Пушкина документов нет таких подробностей. Но читатель
не подвергает сомнению верность пушкинского описания. Такова сила
художественного вымысла.

Художественный вымысел в повести «Капитанская дочка» дал воз-
можность Пушкину изобразить двух противоборствующих героев, один
из которых — лицо историческое: Пугачев, другой — вымышленное:
Гринев. В изображении характеров, поведения, поступков, речи не толь-
ко главных героев, но и второстепенных персонажей повести автор при-
бегает к художественному вымыслу. Иначе как бы мы узнали, например,
с какой гордостью говорил Пугачев Гриневу об удаче своих походов («я
воюю хоть куда!.. Доселе оружие мое было счастливо» и др.)? Творческая
фантазия Пушкина в изображении Пугачева неисчерпаема. Он наделяет
его духовным богатством, живым умом, талантом руководителя, которые
проявляются не только в его действиях, но и в речи, яркой, образной,
богатой народной мудростью (сказки, пословицы, поговорки, например:
«Долг платежом красен», «Казнить так казнить, миловать так мило-
вать», «Послужи мне верою и правдою» и др.).

Таким образом, в художественном произведении жизненная правда
и художественный вымысел тесно связаны между собой. Это позволяет
писателю создать произведение, в котором убедительно и вместе с тем
художественно выразительно находит отражение та или иная эпоха, ее
особенности, ее проблемы и люди.

1.    Почему в художественном произведении жизненная правда переплетается с
художественным вымыслом?

2.    Каким образом в повести Пушкина «Капитанская дочка» исторические лица и
события связаны с вымышленными?

3.    Почему повесть «Капитанская дочка» мы называем литературным, а не исто-
рическим произведением?

'Учимся работать самостоятельно
над текстом художественного произведения

Сочинение-характеристика героя по изученному произведению

Для создания сочинения о литературном герое необходимо вспомнить,
какие художественные приемы использует автор, описывая своего героя
(изображение внешних и внутренних качеств героя — портрета, поступ-
ков и поведения, мыслей и переживаний; речь героя, авторская оценка).

Следующий этап работы — отбор и осмысление художественного тек-
ста, необходимого для создания сочинения-характеристики о герое изу-
чаемого произведения, и составление плана к нему.

Вот каким, например, может быть план к сочинению «Пугачев —
главный герой повести Пушкина «Капитанская дочка»:

1.    Центральное место образа Пугачева в повести.

2.    Портрет Пугачева, неповторимые черты его внешнего облика.

3.    Общественное положение и жизненные цели.

4.    Отношение Пугачева к своим сподвижникам.

5.    Проявление характера Пугачева в его взаимоотношениях с Гриневым.

6.    Особенности речи Пугачева — предводителя народного восстания и
человека.

7.    Отношение автора к своему герою.

8.    Мое отношение к образу Пугачева

Излагая текст сочинения, опирайтесь на самые яркие примеры из по-
вести, используйте в своей письменной речи цитаты (точные выдержки
из текста), отдельные фразы и слова, заключая их в кавычки. Не забы-
вайте, что ваша речь должна быть связной и выразительной.

РАСШИРЯЕМ КУЛЬТУРНЫЙ КРУГОЗОР

А. И. Герцен о Пушкине: «Появился великий русский поэт Пушкин,
а появившись, сразу стал необходим, словно русская литература не могла
без него обойтись. Читали других поэтов, восторгались ими, но произве-
дения Пушкина — в руках у каждого образованного русского, и он пере-
читывает их всю свою жизнь».

На Западе творчество Пушкина привлекло внимание почти с самого
начала поэтической деятельности русского поэта. Первые заметки о нем
появляются и 1821 году, я первые переводы его стихотворений — в 1823.
Чем дальше, тем шире становится известность Пушкина. Его произве-
дения многократно переводятся на разные языки, высоко оцениваются
писателями и критиками. Пушкин находит на Западе восторженных по-
клонников своего творчества.

В конце XIX века Пушкина уже считают одним из величайших поэтов
мира.

1.    Какое значение для читателей, по утверждению писателя А. И. Герцена, име-
ло в свое время и позднее появление произведений А. С. Пушкина?

2.    Установите, в каких странах установлены памятники А. С. Пушкину?