Народна Освіта » Світова література » Лев Николаевич Толстой - "После бала" читать онлайн, критика

НАРОДНА ОСВІТА

Лев Николаевич Толстой - "После бала" читать онлайн, критика

Лев Николаевич Толстой

 

 

 

Лев Толстой прожил долгую жизнь; он скончался на восемьдесят третьем году.

Многое испытал Толстой в своей жизни. Он был и студентом Казанского университета, и военным, причем подвергался смертельной опасности на Кавказе и в Севастополе, и писателем-художником, и путешественником, и сельским хозяином, и педагогом, и семьянином, и общественным
деятелем, и философом, и проповедником, и обличителем неправды существующего насильнического строя.

Чуткость к поэзии начала проявляться у Толстого с раннего детства.
Не было ему еще восьми лет, когда однажды отец застал его за деклами-
рованием стихов Пушкина «Наполеон» и «К морю». Отца поразил тот
пафос, с каким маленький Лев произносил эти стихи, и он заставил его
продекламировать их еще раз.

Писать Лев Толстой начал в двадцать два года. В 1851 году, живя в
Москве, он написал первую повесть «Детство», повинуясь исключитель-
но пробудившейся в нем потребности художественного творчества. Когда
же в следующем году повесть, после троекратной авторской переделки,
была напечатана в журнале знаменитого поэта Некрасова «Современник»
и вызвала самые лестные отзывы критики, Толстой почувствовал, что
настоящее призвание его — литература.

В возрасте тридцати четырех лет Толстой женился на дочери москов-
ского врача Софье Андреевне Берс и почти безвыездно поселился в своем
имении Ясная Поляна. Его занятия — литературный труд, сельское хо-
зяйство и воспитание детей.

В занятиях сельским хозяйством Толстого привлекала также поэтиче-
ская сторона — общение с природой. Он любил разводить домашних живот-
ных... наблюдать созревание хлебных растений, любил насаждать сады и
леса. Всего Толстой насадил в своем имении сто восемьдесят гектаров леса.
Толстой любил сам принимать участие в крестьянском труде...

Он смолоду любил физические упражнения и занимался гимнасти-
кой до последнего года своей жизни. Шестидесяти лет от роду Толстой

выучился кататься на велосипеде. Есть фотография, где Лев Николаевич
снят на коньках в саду московского дома Толстых, причем снимок этот
был сделан в 1898 году, когда Толстому было уже семьдесят лет. Толстой
был неутомимый ходок в далеких и продолжительных прогулках, пре-
восходно ездил верхом, отлично плавал и любил купаться.

Когда Толстому было уже около пятидесяти лет, произошел резкий
перелом в его миросозерцании1... Его мучили основные проблемы бы-
тия: о смысле жизни, о смерти, добре и зле. Кроме того, у него появи-
лось сознание нравственной незаконности своего положения помещика
среди нищеты окружающих его бедняков крестьян... На свой талант он
смотрит не как на средство достижения личных целей, а как на орудие,
данное ему свыше для служения человечеству. Теперь Толстой в своих
многочисленных статьях и художественных произведениях борется с су-
ществующим злом и неправдой, обличает насилие и деспотизм, угнетение
трудового народа... протестует против готовящихся и совершающихся
войн, называя войну «самым ужасным злодеянием, какое только может
совершить человек«... Вместе с тем Толстой призывал каждого человека
к нравственному обновлению, к борьбе со своими недостатками, к созна-
нию своей нравственной ответственности за все свои поступки...

...Известно, что Толстой умер не в Ясной Поляне. За десять дней до
кончины он навсегда покинул свой дом, чтобы остаток своей жизни про-
вести где-нибудь в глуши, в простой крестьянской избе...

В таком возрасте, когда люди обычно ищут одного только покоя, вы-
рваться из привычных условий обеспеченного существования и попы-
таться начать новую жизнь в совершенно новых, неизведанных услови-
ях — это ли не доказательство громадной силы воли у этого уже физиче-
ски ослабевшего старца?

Лев Толстой был велик не только как гениальный творец, но и как
человек, как личность.

Н. Гусев39 40 41. «Лев Толстой — человек»

На всю жизнь сохранил Толстой любовь к детям. В 1900-е годы он
опять занимался с крестьянскими ребятишками, как в молодости. Обра-
щение к своим ученикам Толстой записал на фонограф41: «Спасибо, ребя-
та, что ходите ко мне. Я рад, когда вы хорошо учитесь... А вы вспомните,
когда меня уж не будет, что старик говорил вам добро...»

Н. Азарова. «Жизнь и творчество Л. И, Толстого»

1.    Какое впечатление произвел на вас рассказ Н. Н. Гусева о Льве Толстом? В чем
вы видите величие личности Л. Толстого?

2.    На протяжении всей жизни нас сопровождают книги Льва Толстого. В самом
раннем детстве мы знакомимся с его «Рассказами для маленьких», затем с
«Кавказским пленником», с повестями «Детство», «Отрочество», «Юность»
и др. Какие из названных произведений вы читали? Расскажите о них.

Из истории создания рассказа «После бала»

Замысел рассказа впервые упомянут в «Дневнике» Толстого 9 июня
1903 года: «Рассказ о бале и сквозь строй». Через несколько дней — за-
пись более подробная: «...Веселый бал в Казани, влюблен в Корейшу,
красавицу, дочь воинского начальника — поляка, танцую с нею; ее кра-
савец старик-отец ласково берет ее и идет мазурку. И наутро, после влю-
бленной бессонной ночи, звуки барабана, и сквозь строй гонят татарина,
и воинский начальник велит больней бить...». Об этом случае Толстому
рассказал его брат Сергей Николаевич. Толстой воспользовался им для
написания своего рассказа «После бала».

В статье «Николай Палкин» (1886) Толстой, описывая сцену экзекуции42,
вспоминал: «...я знал одного такого, который накануне с красавицей доче-
рью танцевал мазурку на бале и уезжал раньше, чтобы на завтра рано утром
распорядиться прогонянием на смерть сквозь строй бежавшего солдата-та-
тарина, засекал этого солдата до смерти и возвращался обедать в семью».

ПОСЛЕ БАЛА

—    Вот вы говорите, что человек не может сам по себе понять, что хо-
рошо, что дурно, что все дело в среде, что среда заедает. А я думаю, что
все дело в случае. Я вот про себя скажу.

Так заговорил всеми уважаемый Иван Васильевич после разговора,
шедшего между нами, о том, что для личного совершенствования необхо-
димо прежде изменить условия, среди которых живут люди. Никто, соб-
ственно, не говорил, что нельзя самому понять, что хорошо, что дурно,
но у Ивана Васильевича была такая манера отвечать на свои собственные,
возникающие вследствие разговора мысли и по случаю этих мыслей рас-
сказывать эпизоды из своей жизни. Часто он совершенно забывал повод,
по которому он рассказывал, увлекаясь рассказом, тем более что расска-
зывал он очень искренно и правдиво.

Так он сделал и теперь.

—    Я про себя скажу. Вся моя жизнь сложилась так, а не иначе, не от
среды, а совсем от другого.

—    От чего же? — спросили мы.

—    Да это длинная история. Чтобы понять, надо много рассказывать.

—    Вот вы и расскажите.

Иван Васильевич задумался, покачал головой.

—    Да, — сказал он. — Вся жизнь переменилась от одной ночи, или
скорее утра.

—    Да что же было?

—    А было то, что был я сильно влюблен. Влюблялся я много раз, но
это была самая моя сильная любовь. Дело прошлое; у нее уже дочери за-
мужем. Это была Б... да, Варенька Б... — Иван Васильевич назвал фами-
лию. — Она и в пятьдесят лет была замечательная красавица. Но в моло-
дости, восемнадцати лет, была прелестна: высокая, стройная, грациозная
и величественная, именно величественная. Держалась она всегда необык-
новенно прямо, как будто не могла иначе, откинув немного назад голову,
и это давало ей, с ее красотой и высоким ростом, несмотря на ее худобу,
даже костлявость, какой-то царственный вид, который отпугивал бы от
нее, если бы не ласковая, всегда веселая улыбка и рта, и прелестных бле-
стящих глаз, и всего ее милого, молодого существа.

—    Каково Иван Васильевич расписывает.

—    Да как ни расписывай, расписать нельзя так, чтобы вы поняли, какая
она была. Но не в том дело: то, что я хочу рассказать, было в сороковых го-
дах. Был я в то время студентом в провинциальном университете. Не знаю,
хорошо ли это, или дурно, но не было у нас в то время в нашем университе-
те никаких кружков, никаких теорий, а были мы просто молоды и жили,
кате свойственно молодости: учились и веселились. Был я очень веселый и
бойкий малый, да еще и богатый. Был у меня иноходец лихой, катался с
гор с барышнями (коньки еще не были в моде), кутил с товарищами (в то
время мы ничего, кроме шампанского, не пили; не было денег — ничего не
пили, но не пили, как теперь, водку). Главное же мое удовольствие состав-
ляли вечера и балы. Танцевал я хорошо и был не безобразен.

—    Ну, нечего скромничать, — перебила его одна из собеседниц. — Мы
ведь знаем ваш еще дагерротипный1 портрет. Не то, что не безобразен, а
вы были красавец.

—    Красавец так красавец, да не в том дело. А дело в том, что во время
этой моей самой сильной любви к ней был я в последний день масленицы
на бале у губернекого предводителя, добродушного старичка, богача-хле-
босола и камергера43 44. Принимала такая же добродушная, как и он, жена
его в бархатном тосовом45 платье, в брильянтовой фероньерке46 47 на голове и
с открытыми старыми, пухлыми, белыми плечами и грудью, как портре-
ты Елизаветы Петровны48. Бал был чудесный: зала прекрасная, с хорами48,
музыканты — знаменитые в то время крепостные помещика-любителя,
буфет великолепный и разливанное море шампанского. Хоть я и охотник
был до шампанского, но не пил, потому что без вина был пьян любовью,
но зато танцевал до упаду, танцевал и кадрили, и вальсы, и польки, раз-
умеется, насколько возможно было, всё с Варенькой. Она была в белом
платье с розовым поясом и в белых лайковых перчатках, немного не
доходивших до худых, острых локтей, и в белых атласных башмачках.
Мазурку отбили у меня: препротивный инженер Анисимов — я до сих
пор не могу простить это ему — пригласил ее, только что она вошла, а
я заезжал к парикмахеру и за перчатками и опоздал. Так что мазурку я
танцевал не с ней, а с одной немочкой, за которой я немножко ухаживал
прежде. Но, боюсь, в этот вечер был очень неучтив с ней, не говорил с
ней, не смотрел на нее, а видел только высокую, стройную фигуру в белом
платье с розовым поясом, ее сияющее, зарумянившееся с ямочками лицо
и ласковые, милые глаза. Не я один, все смотрели на нее и любовались
ею, любовались и мужчины и женщины, несмотря на то, что она затмила
их всех. Нельзя было не любоваться.

По закону, так сказать, мазурку я танцевал не с нею, но в действи-
тельности танцевал я почти все время с ней. Она, не смущаясь, через всю
залу шла прямо ко мне, и я вскакивал, не дожидаясь приглашения, и она
улыбкой благодарила меня за мою догадливость. Когда нас подводили к
ней и она не угадывала моего качества1, она, подавая руку не мне, пожи-
мала худыми плечами и, в знак сожаления и утешения, улыбалась мне.
Когда делали фигуры мазурки вальсом, я подолгу вальсировал с нею, и
она, часто дыша, улыбалась и говорила мне: «Encore»49 50.

И я вальсировал еще и еще и не чувствовал своего тела.

—    Ну, как же не чувствовали, я думаю, очень чувствовали, когда об-
нимали ее за талию, не только свое, но и ее тело, — сказал один из гостей.

Иван Васильевич вдруг покраснел и сердито закричал почти:

—    Да, вот это вы, нынешняя молодежь. Вы, кроме тела, ничего не
видите. В наше время было не так. Чем сильнее я был влюблен, тем бе-
стелеснее становилась для меня она. Вы теперь видите ноги, щиколки и
еще что-то, вы раздеваете женщин, в которых влюблены, для меня же,
как говорил Alphonse Karr, — хороший был писатель, — на предмете
моей любви были всегда бронзовые одежды. Мы не то что раздевали, а
старались прикрыть наготу, как добрый сын Ноя. Ну, да вы не поймете...

—    Не слушайте его. Дальше что? — сказал один из нас.

—    Да. Так вот танцевал я больше с нею и не видал, как прошло время.
Музыканты уж с каким-то отчаянием усталости, знаете, как бывает в конце
бала, подхватывали всё тот же мотив мазурки, из гостиных поднялись уже
от карточных столов папаши и мамаши, ожидая ужина, лакеи чаще забе-
гали, пронося что-то. Был третий час. Надо было пользоваться последними
минутами. Я еще раз выбрал ее, и мы в сотый раз прошли вдоль залы.

—    Так после ужина кадриль моя? — сказал я ей, отводя ее к ее месту.

—    Разумеется, если меня не увезут, — сказала она, улыбаясь.

—    Я не дам, — сказал я.

—    Дайте же веер, — сказала она.

—    Жалко отдавать, — сказал я, подавая ей белый дешевенький веер.

—    Так вот вам, чтоб вы не жалели, — сказала она, оторвала перышко
от веера и дала мне.

Я взял перышко и только взглядом мог выразить весь свой восторг и
благодарность. Я был не только весел и доволен, я был счастлив, блажен,
я был добр, я был не я, а какое-то неземное существо, не знающее зла и
способное на одно добро. Я спрятал перышко в перчатку и стоял, не в си-
лах отойти от нее.

—    Смотрите, папа просят танцевать, — сказала она мне, указывая на
высокую статную фигуру ее отца, полковника с серебряными эполетами,
стоявшего в дверях с хозяйкой и другими дамами.

—    Варенька, подите сюда, — услышали мы громкий голос хозяйки в
брильянтовой фероньерке и с елисаветинскими плечами.

Варенька подошла к двери, и я за ней.

—    Уговорите, та chere1, отца пройтись с вами. Ну, пожалуйста, Петр
Владиславич, — обратилась хозяйка к полковнику.

Отец Вареньки был очень красивый, статный, высокий и свежий ста-
рик. Лицо у него было очень румяное, с белыми a la Nicolas I51 52 53 подвитыми
усами, белыми же, подведенными к усам бакенбардами и с зачесанными
вперед височками, и та же ласковая, радостная улыбка, как и у дочери,
была в его блестящих глазах и губах. Сложен он был прекрасно, с широ-
кой, небогато украшенной орденами, выпячивающейся по-военному гру-
дью, с сильными плечами и длинными, стройными ногами. Он был воин-
ский начальник типа старого служаки николаевской выправки.

 

Когда мы подошли к дверям, полковник от-
казывался, говоря, что он разучился танцевать
но все-таки, улыбаясь, закинув на левую сторо
ну руку, вынул шпагу из портупеи52, отдал ее ус
лужливому молодому' человеку и, натянув зам
шевую перчатку на правую руку, — «надо всё
по закону», — улыбаясь, сказал он, взял руку
дочери и стал в четверть оборота, выжидая такт.

Дождавшись начала мазурочного мотива,
он бойко топнул одной ногой, выкинул дру-
гую, и высокая, грузная фигура его то тихо и
плавно, то шумно и бурно, с топотом подошв
и ноги об ногу, задвигалась вокруг залы. Гра-
циозная фигура Вареньки плыла около него,
незаметно, вовремя укорачивая или удлиняя
шаги своих маленьких белых атласных ножек.

Вся зала следила за каждым движением пары. Я же не только любовался,
но с восторженным умилением смотрел на них. Особенно умилили меня
его сапоги, обтянутые штрипками54 55, — хорошие опойковые56 сапоги, но
не модные, с острыми, а старинные, с четвероугольными носками и без
каблуков. Очевидно, сапоги были построены батальонным сапожником.
«Чтобы вывозить и одевать любимую дочь, он не покупает модных сапог,
а носит домодельные», — думал я, и эти четвероугольные носки сапог
особенно умиляли меня. Видно было, что он когда-то танцевал прекрасно,
но теперь был грузен, и ноги уже не были достаточно упруги для всех тех
красивых и быстрых па, которые он старался выделывать. Но он все-таки
ловко прошел два круга. Когда же он, быстро расставив ноги, опять соеди-
нил их и, хотя и несколько тяжело, упал на одно колено, а она, улыбаясь
и поправляя юбку, которую он зацепил, плавно прошла вокруг него, все
громко зааплодировали. С некоторым усилием приподнявшись, он неяс-
но, мило обхватил дочь руками за уши и, поцеловав в лоб, подвел ее ко
мне, думая, что я танцую с ней. Я сказал, что не я ее кавалер.

— Ну, все равно, пройдитесь теперь вы с ней, — сказал он, ласково
улыбаясь и вдевая шпагу в портупею.

Как бывает, что вслед за одной вылившейся из бутылки каплей со-
держимое ее выливается большими струями, так и в моей душе любовь
к Вареньке освободила всю скрытую в моей душе способность любви. Я
обнимал в то время весь мир своей любовью. Я любил и хозяйку в феро-
ньерке, с ее елисаветинским бюстом, и ее мужа, и ее гостей, и ее лакеев,
и даже дувшегося на меня инженера Анисимова. К отцу же ее, с его до-
машними сапогами и ласковой, похожей на нее, улыбкой, я испытывал в
то время какое-то восторженно-нежное чувство.

Мазурка кончилась, хозяева просили гостей к ужину, но полковник
Б. отказался, сказав, что ему надо завтра рано вставать, и просится с
хозяевами. Я было испугался, что и ее увезут, но она осталась с матерью.

После ужина я танцевал с нею обещанную кадриль, и, несмотря на то,
что был, казалось, бесконечно счастлив, счастье мое все росло и росло.
Мы ничего не говорили о любви. Я не спрашивал ни ее, ни себя даже о
том, любит ли она меня. Мне достаточно было того, что я любил ее. И я
боялся только одного, чтобы что-нибудь не испортило моего счастья.

Когда я приехал домой, разделся и подумал о сне, я увидал, что это
совершенно невозможно. У меня в руке было перышко от ее веера и целая
ее перчатка, которую она дала мне, уезжая, когда садилась в карету и я
подсаживал ее мать и потом ее. Я смотрел на эти вещи и, не закрывая
глаз, видел ее перед собой то в ту минуту, когда она, выбирая из двух
кавалеров, угадывает мое качество, и сльппу ее милый голос, когда она
говорит: «Гордость? да?» — и радостно подает мне руку, или когда за
ужином пригубливает бокал шампансгсого и исподлобья смотрит на меня
ласкающими глазами. Но больше всего я вижу ее в паре с отцом, когда
она плавно двигается около него и с гордостью и радостью и за себя и за
него взглядывает на любующихся зрителей. И я невольно соединяю его и
ее в одном нежном, умиленном чувстве.

Жили мы тогда одни с покойным братом. Брат и вообще не любил света
и не ездил на балы, теперь же готовился к кандидатскому экзамену57 и вел
самую правильную жизнь. Он спал. Я посмотрел на его уткнутую в по-
душку и закрытую до половины фланелевым одеялом голову, и мне стало
любовно жалко его, жалко за то, что он не знал и не разделял того счастья,
которое я испытывал. Крепостной наш лакей Петруша встретил меня со
свечой и хотел помочь мне раздеваться, но я отпустил его. Вид его заспан-
ного лица с спутанными волосами показался мне умилительно трогатель-
ным. Стараясь не шуметь, я на цыпочках прошел в свою комнату и сел на
постель. Нет, я был слишком счастлив, я не мог спать. Притом мне жарко
было в натопленных комнатах, и я, не снимая мундира, потихоньку вышел
в переднюю, надел шинель, отворил наружную дверь и вышел на улицу.

С бала я уехал в пятом часу, пока доехал домой, посидел дома, про-
шло еще часа два, так что, когда я вышел, уже было светло. Была са-
мая масленичная погода, был туман, насыщенный водою снег таял на
дорогах, и со всех крыш капало. Жили Б. тогда на конце города, подіє
большого поля, на одном конце которого было гулянье, а на другом —
девический институт58. Я прошел наш пустынный переулок и вышел на
большую улицу, где стали встречаться и пешеходы и ломовые2 с дровами
на санях, достававших полозьями до мостовой. И лошади, равномерно
покачивающие под глянцевитыми дугами мокрыми головами, и покры-
тые рогожками извозчики, шлепавшие в огромных сапогах подіє возов,
и дома улицы, казавшиеся в тумане очень высокими, все было мне осо-
бенно мило и значительно.

Когда я вышел на поле, где был их дом, я увидал в конце его, по на-
правлению гулянья, что-то большое, черное и услыхал доносившиеся оттуда
звуки флейты и барабана. В душе у меня все время пело и изредка слышался
мотив мазурки. Но это была какая-то другая, жесткая, нехорошая музыка.

«Что это такое?» — подумал я и по проезженной посередине поля,
скользкой дороге пошел по направлению звуков. Пройдя шагов сто, я из-
за тумана стал различать много черных людей. Очевидно, солдаты. «Вер-
но, ученье», — подумал я и вместе с кузнецом в засаленном полушубке
и фартуке, несшим что-то и шедшим передо мной, подошел ближе. Сол-
даты в черных мундирах стояли двумя рядами друг против друга, держа
ружья к ноге, и не двигались. Позади их стояли барабанщик и флейтщик
и не переставая повторяли всё ту же неприятную, визгливую мелодию.

—    Что это они делают? — спросил я у кузнеца, остановившегося ря-
дом со мною.

—    Татарина гоняют за побег, — сердито сказал кузнец, взглядывая в
дальний конец рядов.

Я стал смотреть туда же и увидал посреди рядов что-то страшное, при-
ближающееся ко мне. Приближающееся ко мне был оголенный по пояс
человек, привязанный к ружьям двух солдат, которые вели его. Рядом
с ним шел высокий военный в шинели и фуражке, фигура которого по-
казаіась мне знакомой. Дергаясь всем телом, шлепая ногами по талому
снегу, наказываемый, под сыпавшимися с обеих сторон на него ударами,
подвигаїся ко мне, то опрокидываясь назад — и тогда унтер-офицеры,
ведшие его за ружья, тол каш его вперед, то падая наперед — и тогда ун-
тер-офицеры, удерживая его от падения, тянули его назад. И не отставая
от него, шел твердой, подрагивающей походкой высокий военный. Это
был ее отец, с своим румяным лицом и белыми усами и бакенбардами.

При каждом ударе наказываемый, как бы удивляясь, поворачивал
сморщенное от страдания лицо в ту сторону, с которой падал удар, и, оска-
ливая белые зубы, повторял какие-то одни и те же слова. Только когда он
был совсем близко, я расслышал эти слова. Он не говорил, а всхлипывал:
«Братцы, помилосердуйте. Братцы, помилосердуйте». Но братцы не мило-
сердовали, и, когда шествие совсем поравнялось со мною, я видел, как сто-
явший против меня солдат решительно выступил шаг вперед и, со свистом
взмахнув палкой, сильно шлепнул ею по спине татарина. Татарин дернул-
ся вперед, но унтер-офицеры удержали его, и такой же удар упал на него
с другой стороны, и опять с этой, и опять с той. Полковник шел подле и,
поглядывая то себе под ноги, то на наказываемого, втягивал в себя воздух,
раздувая щеки, и медленно выпускал его через оттопыренную губу. Когда
шествие миновало то место, где я стоял, я мельком увидал между рядов
спину наказываемого. Это было что-то такое пестрое, мокрое, красное, не-
естественное, что я не поверил, чтобы это было тело человека.

—    О господи, — проговорил подле меня кузнец.

Шествие стало удаляться, все так же падали с двух сторон удары на
спотыкающегося, корчившегося человека, и все так же били барабаны и
свистела флейта, и все так же твердым шагом двигалась высокая, статная
фигура полковника рядом с наказываемым. Вдруг полковник остановил-
ся и быстро приблизился к одному из солдат.

—    Я тебе помажу, — услыхал я его гневный голос. — Будешь мазать?
Будешь?

И я видел, как он своей сильной рукой в замшевой перчатке бил по
лицу испуганного малорослого, слабосильного солдата за то, что он недо-
статочно сильно опустил свою палку на красную спину татарина.

—    Подать свежих шпицрутенов59! — крикнул он, оглядываясь, и увидал
меня. Делая вид, что он не знает меня, он, грозно и злобно нахмурившись,
поспешно отвернулся. Мне было до такой степени стыдно, что, не зная,
куда смотреть, как будто я был уличен в самом постыдном поступке, я опу-
стил глаза и поторопился уйти домой. Всю дорогу в ушах у меня то била
барабанная дробь и свистела флейта, то слышались слова: «Братцы, по-
милосердуйте», то я слышал самоуверенный, гневный голос полковника,
кричащего: «Будешь мазать? Будешь?» А между тем на сердце была почти
физическая, доходившая до тошноты, тоска, такая, что я несколько раз
останавливался, и мне казалось, что вот-вот меня вырвет всем тем ужасом,
который вошел в меня от этого зрелища. Не помню, кат; я добрался домой
и лег. Но только стал засыпать, услыхал и увидал опять все и вскочил.

«Очевидно, он что-то знает такое, чего я не знаю, — думал я про пол-
ковника. — Если бы я знал то, что он знает, я бы понимал и то, что я
видел, и это не мучило бы меня». По сколько я ни думал, я не мог понять
того, что знает полковник, и заснул только к вечеру, и то после того, как
пошел к приятелю и напился с ним совсем пьян.

Что ж, вы думаете, что я тогда решил, что то, что я видел, было —
дурное дело? Ничуть. «Если это делалось с такой уверенностью и призна-
валось всеми необходимым, то, стало быть, они знали что-то такое, чего я
не знал», — думал я и старался узнать это. Но сколько ни старался — и
потом не мог узнать этого. А не узнав, не мог поступить в военную служ-
бу, как хотел прежде, и не только не служил в военной, но нигде не слу-
жил и никуда, как видите, не годился.

—    Ну, это мы знаем, как вы никуда не годились, — сказал один из
нас. — Скажите лучше: сколько бы людей никуда не годились, кабы вас
не было.

—    Ну, это уж совсем глупости, — с искренней досадой сказал Иван
Васильевич.

—    Ну, а любовь что? — спросили мы.

—    Любовь? Любовь с этого дня пошла на убыль. Когда она, как это
часто бывало с ней, с улыбкой на лице, задумывалась, я сейчас же вспо-
минал полковника на площади, и мне становилось как-то неловко и не-
приятно, и я стал реже видаться с ней. И любовь так и сошла на нет. Так
вот какие бывают дела и от чего переменяется и направляется вся жизнь
человегса. А вы говорите... — закончил он.

Ъопросы и задания

'Ваши первые впечатления, размышления, оценки

1.    Какой след в душе читателя оставляет этот рассказа?

2.    Первоначально свой рассказ Толстой назвал «Отец и дочь». Об этом сви-
детельствует запись, сделанная в «Дневнике» писателя за 1903 год. Как
вы думаете, ночему в окончательном варианте рассказ получи.’! новое на-
звание — «После бала»? Какому из описанных событий автор тем самым
отводит главное место в рассказе?

3.    Согласитесь, что даже при нервом чтении рассказа невозможно не заме-
тить резкого контраста между двумя его частями — сценой веселого дво-
рянского бала и страшной но своей бесчеловечности сценой наказания
солдата на нлацу. Попробуем же глубже понять, в чем смысл этого проти-
вопоставления. Обратимся к сцене бала. Почему рассказчик так хорошо
запомнил именно этот бал своей молодости, несмотря на то, что прошло
более тридцати лет с тех пор?

‘УглцВимся в текст рассказа

4.    Какое состояние испытывает Иван Васильевич на балу? Вчитайтесь вни-
мательно в строки, которые передают его отношение к Вареньке, к ее
отцу, ко всем присутствующим. Почему ему казалось, что он «обнимал в
то время весь мир своей любовью»?

5.    Как рисует автор Вареньку и ее отца? Что особенно подчеркивает он нри
описании их внешности и поведения на балу? Какую роль в портретных
зарисовках отца и дочери играют эпитеты?

6.    «В душе у меня все время пело и изредка слышался мотив мазурки»,
вспоминает Иван Васильевич утро после бала. Заметьте, как резко вдруг
меняется здесь тон его повествования. Какую другую музыку, совсем не
похожую на ту, что звучала в его душе, услышал Иван Васильевич? Какое
«зре.'шще» увидел?

Сравните полковника на балу и во время избиения солдата-татарина. От-
метьте контрастность в изображении его портрета и поведения, в его речи.

7.    Чем потрясает читателя сцена наказания солдата в рассказе? Как про-
тивопоставлена она сцене бала? Сравните изображаемых в обеих сценах
действующих лиц, общую атмосферу событий, тон повествования, изо-
бразительно-выразительные средства языка.

8.    Резко выраженное в художественном произведении противопоставление
образов, понятий, явлений называется антитезой (от греч. antithesis —
противоречие, противоположение). С какой целью использовал Толстой в
своем рассказе «После бала» антитезу? Кого разоблачает писатель с помо-
щью этого композиционного приема? Какую главную мысль утверждает?

Юля самостоятельной работы

9.    Подготовьте выразительное чтение эпизодов: 1) Варенька и ее отец, тан-
цующие мазурку, 2) наказание солдата.

10.    Определите роль художественных деталей, которые неоднократно ис-
пользуются в тексте (сапоги полковника, его перчатка, перышко от веера
Вареньки).

11.    Подготовьте устное изложение от третьего лица на тему: «Полковник на
балу и на плацу».

12.    Создайте устное сочинение на тему: «Смысл противопоставления сцены
бала и сцены экзекуции в рассказе «После бала» Л. Толстого».

Юля дискуссии

13.    Примите участие в обсуждении проблемных вопросов:

•    Кто, по вашему мнению, виноват в том, что любовь Ивана Васильевича
к Вареньке погибла, «сошла на нет»?

•    «Если это делалось с такой уверенностью и признавалось всеми необхо-
димым, то, стало быть, они знали что-то такое, чего я не знал», ду-
мал я и старался узнать это. По сколько ни старался — и потом не мог
узнать этого».

Почему Иван Васильевич в течение всей последующей жизни не смог
узнать того, что было, как ему казалось, известно другим?

Юля будущих филологов

Прочитайте самостоятельно рассказ Л. Толстого «Песни на деревне».
Подготовьте ответ на вопрос: что сближает рассказы «После бала» и «Песни
на деревне»?

РАСШИРЯЕМ КУЛЬТУРНЫЙ КРУГОЗОР

...Со мной случился переворот, который давно готовился во мне и за-
датки которого всегда были во мне. Со мной случилось то, что жизнь на-
шего круга — богатых, ученых — не только опротивела мне, но потеряла
всякий смысл... Я отрекся от жизни нашего круга, признав, что это не
есть жизнь, а только подобие жизни, что условия избытка, в которых мы
живем, лишают нас возможности понимать жизнь и что для того, чтобы
понять жизнь, я должен понять жизнь не исключений, не нас, паразитов

жизни, а жизнь простого трудового народа, того, который делает жизнь,
и тот смысл, который он придает ей.

(Л. Толстой о себе (из «Исповеди»)
Индийский философ и политический деятель Махатма Ганди говорил
о Толстом как о самом честном человеке своего времени, который никог-
да не пытался скрыть правду, приукрасить её, не страшась ни духовной,
ни светской власти, подкрепляя свою проповедь делами и идя на любые
жертвы ради истины.

В чем перекликаются высказывание Толстого о жизни и о себе с оценкой ве-
ликого русского писателя Махатмой Ганди?

 

Это материал учебника Литература 8 класс Симакова

 

Автор: admin от 30-10-2016, 20:10, Переглядів: 1705